что…
– Или вот ты мне скажи, – обратился он опять к Ханоху, – а в Германии, что ли, нет евреев? И что, эти самые евреи не стреляют в таких же евреев, как мы? Или, может, у них сердце не там? Или живот в другом месте? – Он распахнул рубаху и выпятил свою волосатую грудь. – Ну, скажи, ты еврей и я еврей. А если завтра скажут нам: идите друг на друга войной – что, пойдем? И что, убивать друг друга будем? И их? – кивнул он в сторону притихших напуганных детей. – И их? – посмотрел он в сторону женщин.
– Что ты, что ты, Шауль, говоришь такое? – запричитала Хана. – Это ж против царя выступление. Крамольные речи! Тише, тише!
– А я вот что тебе скажу, – продолжил Шауль уже тихим голосом, будто бы обращаясь к Ханоху, но глядя куда-то в сторону, – совсем перед нашим уходом обыск был в синагоге. Искали аппарат какой-то, говорят, для сношений с немцами по телеграфу без провода. Понимаешь: у нас – и телеграф! И еще без провода! У нас! Где телег не на всех наберется! И нашли! Самое что интересное, притащили ящик, навроде того, с каким крестьяне на рынок ездят, накидали туда какого-то железа и говорят: предательство налицо. Какое там предательство! Какой там аппарат! – схватился он за голову и начал кружить по комнате. – А с людьми знаешь что сделали? Знаешь, что с евреями сделали, с теми, кто тогда в синагоге был? Их в вагоны в скотские затолкали, детей побросали, а женам прежде юбки задирали да насильничали. А потом те несчастные спрашивают: куда везете нас, панове? А им отвечают: куда приказано. И везут, везут… А те, кто остается, за вагонами бегут, плачут, орут, руки заламывают. Да близко подойти боятся – могут и их забрать. Сам видел, сам слышал все это. И ничего не сделал. Ничего не мог сделать. Схватили детей да в чем были убежали. Подальше, в глухомань. И попробуй меня за это судить. Попробуй, если рука поднимется да язык повернется…
И он зарыдал в голос, не стыдясь своей боли. В комнате стало тихо, лишь раздавались стрекот свечи да шуршание мышей.
– А знаете, почему они все это делают? – вдруг снова заговорил Шауль. – Потому, что боятся нас. Тиранят, убивают, насилуют, позорят – и боятся. Палач всегда боится свою жертву, боится в глаза ей взглянуть, чтобы в них не увидеть себя – зверя. Поэтому хотят истребить нас, чтоб вымерли мы, как собаки, и духу нашего не осталось. Боятся нас. Потому что даже последнюю козявку нельзя убить, глядя ей в глаза. Боятся…
Установление советской власти вызвало вооруженное сопротивление свергнутых политических сил, что вылилось в гражданское противодействие, а затем в Гражданскую войну.
Осенью 1918 года была создана Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией. Начались аресты, казни, расстрелы, пытки. Лев Истратов стал одним из самых активных сотрудников этого учреждения.
Всероссийская чрезвычайная комиссия создавалась как аппарат, опирающийся на помощь и содействие широких масс трудящихся, кровно заинтересованных в безопасности советского строя. Ее делом было предотвращать преступления, направленные против строя, и пресекать контрреволюционные настроения. Чекисты пошли на фабрики, заводы, в воинские части, проводили разъяснительные беседы с рабочими, солдатами, матросами о своих задачах, просили сообщать сведения о контрреволюционерах и приглашали принять активное участие в работе ВЧК. Объявления об этом публиковались в газетах. Вскоре от желающих не стало отбоя, поэтому приходилось устраивать серьезный отбор. Счастливцы носили красивые блестящие погоны и замечательные шинели, похожие на армейские. Они пользовались всеобщим уважением, а несчастные, не попавшие в ряды чекистов, нередко так расстраивались, что опускались на самое человеческое дно, превращаясь в объекты охоты для своих бывших соратников по соисканию места. Бывало, и кончали с собой.
Истратов стремительно поднимался по ступеням иерархической лестницы. Он активно участвовал в раскрытии и разгроме контрреволюционных вредительских организаций в промышленности, вел беспощадную борьбу с врагами молодого государства.
Его задачей было укрепление советской власти и защита ее от бесчисленных покушений. Он ездил по казахским аулам и русским селам, назначал руководителей, следил за выполнением плана сдачи хлеба, изматывал провинившихся долгими допросами и устанавливал на местах агентурную сеть. Принимали его по-разному. Как правило, люди встречали нового начальника с недоумением и опаской. Молодость его внушала недоверие, с одной стороны, но и страх – с другой. Изредка предлагали ему остаться на ночлег или поужинать. Люди делились кровом неохотно, кормили и вовсе из-под палки.
– Нету ничего, – отвечали, – белые все порубили, красные все сожрали.
Однажды Истратов добирался добрых полдня в дальний аул на разбитой телеге, которую тащила старая кобыла. Автомобили в ту пору были исключительной редкостью. Да и какой автомобиль протиснется по узким горным тропам, где не всякий осел одолеет крутые подъемы и спуски?
Он был изможден и голоден, но от местных приветливости не ожидал. Чужак, представитель враждебной, власти, он привык к тому, что его боялись, ему врали и старались избавиться от него как можно быстрее.
Но к удивлению Истратова и его попутчика – смышленого паренька по имени Иван с хитрыми живыми глазами и искривленными обмороженными пальцами – в центральной богатой юрте, куда они направились сразу по прибытии, их ждал богатый ужин: мясо, свежие баурсаки, колбасы. Посреди стола возвышалась баранья голова, запеченная так искусно, что, казалось, вот-вот заблеет. Открытые глаза животного остекленели в удивительном спокойствии существа, которое познало жизнь и достойно встретило смерть.
Встречал гостей хозяин юрты, он же старейшина аула – высокий широкоплечий пожилой мужчина, Нурберген-дана[49].
– Драсти, айналайын![50] – приветливо поздоровался он. – Мал жан аман ба?[51]
Гости смутились на секунду, потом Истратов строго сказал:
– Мы приехали проверять состояние советской власти в вашем районе.
– Какая работа? Никакая работа! – весело ответил мужчина, улыбнувшись во весь рот. – Сначала кушать, потом работа.
Истратова и
