Ивана тут же усадили на низкий диванчик, сунули в руки тарелки. Женщины в традиционных платках сновали с подносами и широкими удобными пиалами, куда чуть-чуть, на донышко, наливали чай с молоком. Нурберген-дана, усевшись рядом на низкий диван, посреди юрты, под самым шаныраком[52], угощал гостей, подсовывая лучшие куски мяса и приговаривая, мешая русские слова с казахскими:
– Кушайте, айналайын, мы, казахи, гость уважают. Мы, казахи, гостеприимный народ.
Гости недоумевали. Слишком много почестей наводили на тревожные мысли. Но они были голодны. Глава семьи тщательно разделывал голову: мозг выдали гостям, разбавив бульоном. Уши – детям, чтобы были послушными. Язык разделили между всеми трапезничающими.
– У нас говорят, – рассказывал хозяин, – каждый гость – божий гость. Мы гость любим.
В конце трапезы он громко позвал:
– Жена, поди сюда.
Пришла женщина, немолодая, но красивая, с чистым лицом и блестящими глазами.
– Возьми это, – он указал на баранью голову, – отдай собакам.
Женщина повиновалась. Взяла остатки мяса, демонстративно пронеся разделку мимо гостей, и выбросила собакам. Те, радостно заскулив, сожрали голову. Будь Истратов более осведомлен о местных традициях, это вызывало бы у него подозрения. Но он был зол, молод и категорически беспечен.
– Мы, казахи, гость любим, – загадочно повторил хозяин и широко улыбнулся.
– Ну, спасибо, дорогие хозяева. – Истратов вытер руки о скатерть и довольно икнул. – Накормили-напоили. Теперь нужно и за работу. Я хочу осмотреть ваш населенный пункт, проверить, чего не хватает, чем нужно помочь.
– Извольте, – ответил хозяин.
– Вы эти царские выверты бросьте! – сурово сказал Истратов. – У нас принято говорить: пожалуйста.
– Как скажешь, айналайын, – последовал ответ.
Аул был большой и, по всей видимости, небедный – по теперешним меркам, разумеется. Его еще не коснулась война, стада были целы, юрты нетронуты, люди спокойны. Хотя и здесь звучали отголоски боев: то там, то тут попадались раненые казахи из демобилизованных, изредка слышались причитания женщин. Но в целом было ясно: аул еще не вступил на путь социалистического строительства.
Истратов заглядывал в каждую юрту, вежливо здоровался с хозяевами, прохаживался, заглядывал в котлы и под кошмы – смотрел, не припрятано ли где оружие. Если находил – тут же кивал Ивану, тот ловко подхватывал ружья и кинжалы и утаскивал в телегу. За два часа чекисты тщательно осмотрели весь аул, не по разу обошли вокруг юрт, изыскивая подозрительные предметы, зашли в загоны для овец, потрепали по шерсти собак. Им никто не препятствовал, и принимали их вполне дружелюбно.
На одном из склонов, где пасся скот, Истратов обратил внимание на дерево, сплошь обвешанное яркими лоскутками.
– Это что еще? – спросил он старосту.
– Это на счастье, – услужливо ответил он, – обычай такой.
– Снять! – велело начальство.
– Будет сделано, – поклонился аксакал, улыбаясь. Он снова поднес крынку с кумысом, и чекисты снова с удовольствием выпили.
К вечеру путники почувствовали, что устали и слегка опьянели. Хозяин немедленно предложил им заночевать в ауле. Было решено остаться на ночь, но утром, на рассвете, выехать в город. Истратова и Ивана разместили в разных юртах, и Лев Тимофеевич, укладываясь, прихватил с собой наган – мало ли что.
Наутро, проснувшись и выйдя на улицу, он увидел страшную картину: труп его помощника валялся перед входом в юрту. Лицо его было обезображено – язык вырван, уши отрезаны, глаза выколоты. Из пустых глазниц вытекала жидкость, открытый рот застыл в оскале ужаса. Неподалеку собаки, смачно чавкая и довольно урча, что-то жевали. Истратов поспешил найти хозяина, но тот сам появился вскорости. Во взгляде его не было и тени приветливости.
– Уходи, – сказал он без всякого акцента, – это наша степь. Это наше место. Ты здесь чужой.
– Я этого так не оставлю! – зарычал Истратов. – Где моя лошадь?
– Из твоей лошади вышла отличная колбаса, – ответил хозяин. – Убирайся!
Лев Тимофеевич побежал. Оружие у него отобрали, и оставалось лишь надеяться, что сзади не раздастся выстрел. Он бежал быстро, ему казалось, что он летит – мелькали перед глазами деревья, кусты, цветы. Он услышал за собой звуки погони и лай. За ним гналась свора собак. Он оглянулся – собаки нагоняли.
– Черти! Не хватило вам сегодня человечины, еще захотелось? Не будет вам!
Истратов бежит, тугие ветви стегают по лицу, ноги заплетаются; внезапно начинает колоть правый бок, боль становится острой, пронизывающей; тут же чувствует он, что наступил на что-то, нога начинает кровоточить; он задыхается, кружится голова, зрение затуманивается; он бежит, лай собак все ближе, он ощущает на себе их дыхание; он падает, боль со всех сторон, запах крови и собачьей мочи; он теряет сознание.
– Жок![53] – раздался крик. И собаки отступили.
Хозяин на красивом белом скакуне подъехал к лежащему ниц человеку. Ткнул его кнутом, заставил повернуться.
– Ползи, – приказал он, – ползи, если хочешь жить.
Истратов пополз. Ему было тяжело перебирать локтями и коленями; тело болело от укусов, из ран текла кровь.
– Ползи и не возвращайся, – послышалось сзади.
Истратов полз, пока были силы. Потом упал на землю и ушел в небытие.
Его нашли через сутки. Он потерял много крови, в раны попала инфекция, кое-где уже вылупились первые гнойные черви. На счастье, Истратова немедленно переправили в госпиталь, где спасли ему жизнь.
Спустя год Истратов отдаст приказ уничтожить аул. Мужчин расстреляют на месте; женщин замучают и бросят умирать; детей и скот уведут в город; юрты сожгут. Страх воцарится в степном краю.
