И он поспешил в административное здание.
Небо слегка прояснилось, пыль рассеялась, в вышине плыли мимо звезд перистые облака. Старик сходил на торговый двор, прикупил нам фасоли и пшеничного хлеба и приготовил ужин на костерке, недалеко от жирафов. Несмотря ни на что, после всех наших оклахомских приключений меня переполняло спокойствие. Как ни крути, а свежий воздух да сытый желудок заставляют на время позабыть обо всех бедах. Должно быть, Старик чувствовал то же самое: по крайней мере, он так и не заговорил со мной о том, о чем грозился. Но я был этому даже рад. Потушив костер, он поспешил к нашему вигваму, как и всегда, пообещав, что скоро придет мне на смену. Пока Красавица и Дикарь с наслаждением жевали свою жвачку, я взобрался на перекладину между ними. Темноту разбавлял только свет от костра у палатки оки. Все вокруг было окутано мягким сиянием.
И было спокойно, пока внизу не послышался голос Рыжика.
— Вуди, — позвала она, силясь подавить приступ кашля. — Можно к тебе подняться?
Тревога накрыла меня мгновенно. Ужасно захотелось сказать ей: «Нет!» Но я кивнул, пускай и злобно. Рыжик закатала штанины повыше, взобралась на мой насест и уселась на перекладине напротив, лицом ко мне. Я отшатнулся, как в ту ночь, после поездки по горам. От нее это не укрылась. Красавица поприветствовала Рыжика и снова принялась за свою жвачку, а вот Дикарь подошел ближе.
Рыжик потянулась вперед, чтобы погладить его челюсть, но тут же отдернула руку и зажала ею рот.
— Пыль мне весь нос забила, — пожаловалась она еле слышно. В слабом свете костерка у палатки оки она взглянула на меня и на мое «техасское лицо» точно таким же взглядом, каким глядела когда-то на главу негритянского клана. — Расскажи мне свою историю, Вуди, — начала было она. — Пожалуйста. Я очень хочу ее услышать.
Я не проронил ни слова, и она прекрасно знала почему.
— Ну ладно, — шумно вздохнув, продолжала Рыжик. — Спроси у меня, что хочешь. Обещаю ответить.
Я стиснул зубы, но потом решился:
— Ты замужем?
— Да, — подтвердила она, выдержав мой взгляд.
Я поморщился.
— За тем репортером?
— Да.
Я снова поморщился.
— Тогда почему ты тут, а не с ним?
— Потому что мне больше хочется быть тут.
— Но у тебя ведь есть муж.
Она посмотрела мне прямо в глаза:
— Да.
Я никогда еще не общался с замужними женщинами, не считая матушки и ей подобных. У меня никак не укладывалось в голове, как же такое возможно: Рыжик вроде как скована супружеским долгом и вместе с тем свободна.
— Но он ведь наверняка хочет, чтобы ты вернулась.
— Возможно, — ответила она. — А может, просто по «паккарду» соскучился.
Тут с моих губ сорвался вопрос, который я бы и сам счел дурацким еще пару недель назад:
— Ты его не любишь?
Рыжику явно стало не по себе.
— Мои чувства останутся между нами, — со вздохом ответила она. — Человек он хороший, что бы ни думал обо мне.
— Хороший?! Он в полицию на тебя заявил!
— Всё так.
— А чего ж ты за такого вышла?
Рыжик снова вздохнула.
— Ты не поймешь. — Она явно боролась с собой и так покраснела, что кожа стала почти такого же цвета, как волосы.
Но я не отступал:
— Ты пообещала ответить на любой…
Она меня перебила:
— Думаешь, ты один тут такой: с историей, которой совсем не хочется делиться? — Положив руку на грудь, она быстро-быстро заговорила: — Я попала в беду. Мне нужна была помощь. — Рука опустилась. — И я поступила так, как обычно поступают женщины: вышла замуж.
— Но почему за него? За мистера Великого Репортера?
— Потому что он и впрямь был великим репортером. С дорогой машиной и доходной должностью. Мне было семнадцать. Рядом с ним было безопасно, а мне тогда только это и требовалось. Поверь мне. — Она немного помолчала. — А потом он начал каждую неделю приносить домой свежий номер журнала «Лайф». Я узнавала мир по тамошним фоторепортажам. И со временем мне захотелось… Мне стало нужно… — Она прервалась на приступ кашля, а после начала задыхаться, как тогда, у мотеля, принадлежащего главе темнокожего клана.
Дыхание стало прерывистым, поверхностным, отчаянным, и меня снова потрясло его сходство с матушкиным незадолго до смерти. После каждого вздоха Рыжик сжимала губы, будто ее злил этот приступ, будто она бросала все силы на то, чтобы только его заглушить.
И наконец получилось.
Она немного посидела, сжимая в руках край рубашки и тихо дыша. А потом хрипло прошептала:
— Да, Вуди, я обещала, знаю. Думала, что смогу… но нет… прошу тебя. — Она сглотнула, точно правда застряла у нее где-то в глотке. — Ты тоже совсем не обязан мне что-то рассказывать, честное слово.
Я смотрел, как она откидывает с лица волну кудрей, и не знал, что возразить. Трудно было понять, лжет она или говорит правду, ведь истины я так и не узнал. Но в тот момент меня это ни капельки не волновало. У меня ведь и самого встала поперек горла моя собственная истина. И даже если Рыжик рассказала мне все это лишь для того, чтобы услышать жалобную историю о Пыльном котле, мне было плевать. Я хотел ей открыться. Но от этого облечь невзгоды в слова было ничуть не легче.
Я даже не знал, с чего начать…
Ты просыпалась когда-нибудь под слоем пыли, так густо разлитой в воздухе, что приходится ею дышать — другого выхода нет! Бывало ли, что ты просыпалась от страха, что еще какое-нибудь из твоих домашних животных задохнется все той же пылью и не доживет до утра? Доводилось тебе проживать в таком страхе и грязи многие дни, нет, даже целые годы — от похорон сестренки до похорон матушки? А потом вдруг обнаружить то, о чем никак нельзя было узнать загодя: что в один жуткий день — самый страшный из всех — ты одна осталась в живых на клочке бесполезной техасской земли и лицо твое и ботинки перепачканы кровью.
И все же свою истину — ту самую, которую мне пока не хватает смелости изложить на этих страницах, — я ей рассказывать не собирался.
А вместо этого поведал историю всех сирот, спасшихся от Пыльного котла… О том, что женщины вроде твоей матушки гибнут от пыльной пневмонии из-за чрезмерного смирения и послушания: они претерпевают все библейские кары лишь потому, что твой папаша так им повелел. О том, что если тебе «повезло» родиться в такой вот семье, то ты, считай, почти обречен. О том, что животные, благодаря которым ты выживал, тоже обречены на голодную смерть. Недаром местные фермеры вроде тебя самого, вспарывая мертвым коровам животы, находят внутри одну только грязь. О том, что каждое утро приходится просыпаться с мыслью, что сегодня ты можешь обнаружить, что еще какая-нибудь скотина слегла и ее надо скорее избавить от страданий. О том, что вскоре начинает мутиться рассудок и ты понимаешь, что избавление от страданий нужно здесь всем. Что сама земля мстит тем, кто ее населяет, — пепел к пеплу, прах к праху, — и не важно, есть ли тебе куда бежать или нет, — спасаться уже слишком поздно. Многие так и не смогут уберечься, не смогут отпустить. Мужчины вроде твоего папаши ведь не умеют сдаваться. Они скорее умрут, чем опустят руки. Умрут в самом буквальном смысле… А в руках у тебя будет дымящееся ружье, вскинутое и направленное прямо на него, на отца.
Вот что я ей рассказываю. Не считая истории с ружьем. Говорю, что это лишь один из тысячи способов стать сиротой в этом краю, и пускай их тысяча — исход един.
— Только и остается, что уехать далеко-далеко и начать с чистого листа, — заключил я и стиснул зубы.
— Но, Вуди… чего ж ты тогда вернулся? — прошептала она. — Зачем?
— Я хочу в Калифорнию, — сказал я.
Этот ответ всякий раз выручал меня после урагана. Я посмотрел на жирафов, жующих жвачку. А когда снова взглянул на Рыжика, глаза у нее блестели от слез. Она коснулась моей руки, чтобы утешить. Но я отдернул ее, все еще во власти болезненных воспоминаний. Рыжик потянулась ко мне, как еще недавно в Литл-Роке, и я не стал сопротивляться объятиям. А потом, как это часто бывает, дело продолжилось коротким поцелуем — скорее умиротворяющим, чем ласковым, пускай и в губы. Но я в этих тонкостях не понимал ничего, а если б и понимал, это мало что изменило бы. Ведь передо мной была сама Августа Рыжик, и я наконец целовал ее и не желал, чтобы это заканчивалось. Я хотел, чтобы этот поцелуй венчал собой все те, которые я воображал себе долгими ночами у депо. Так что, когда Августа начала отстраняться, я положил руку ей на затылок, погрузив пальцы в рыжие кудри, намереваясь продлить поцелуй, чтобы даровать ему куда больше смысла, чем она сама изначально вкладывала, чтобы он стал означать ровно то, что хочу я.
