отражался в ней. Чудилось, что в воду погружен какой-то вымерший храм и белые гуси ночуют в его мрачных нишах.
И те, кто по родным тропам достигал места, откуда внезапно открывается долина реки, сверкают застекленные балконы города, железные крыши, — те со страхом смотрели вниз, как смотрит бычок, гонимый на бойню, влажными ноздрями вдыхающий запах свежей крови.
Протяжно ржали кони, и это ржание звучало как печальная песня, как последнее прощание с синими горными озерами, из которых они пили воду, со степями, где прошло их детство, и опустевшими конюшнями. Один ржал густо, другой — серебристо и при этом поднимался на дыбы, как бешеный бык, тянул удила и не хотел идти туда, откуда не было возврата.
Когда всадники достигли города, на площади яблоку негде было упасть. Улицы, межи, даже дворы были запружены тысячами лошадей.
Тут были лошади всех мастей: жеребцы, кобылы, отяжелевшие и старые, с жеребятами и еще не рожавшие, оседланные и неоседланные. Их привязали как пришлось — к камням, к деревьям или к вбитым в землю кольям. Некоторых связали вместе. Перед одной лежала трава, перед другой — саман, а третья мучилась от голода, жары и непривычной обстановки. Голодные лошади пощипывали сухую и затоптанную тысячами копыт уличную траву.
Лошади грызлись, со всех сторон слышалось ржание. В одном месте жеребенок потерял среди громадного табуна свою мать и звал ее тоненьким ржанием; он бегал и тыкался мордой в других лошадей. Взбесившиеся от жары жеребцы рвали веревки, с дикой страстью преследовали кобылиц, кусали друг друга, заливая кровью гривы и бедра.
К этому гулу примешивались шум, возгласы и крики их хозяев. Армяне, тюрки — все смешались. Правительственный приказ во всех деревнях был повторен с серым однообразием официальных распоряжений и погнал в город эту огромную толпу людей и лошадей.
В одном углу площади на небольшом, сколоченном из досок возвышении, вокруг узкого, как гроб, стола, сидели власть имущие. Поодаль от них находилась группа низших чиновников: урядников, старшин и сельских писарей, в форменной одежде, при орденах и тяжелых медных медалях. Еще дальше стояла толпа подданных, которая волновалась, как море.
Все взгляды были устремлены в сторону сидевших вокруг стола чиновников, так как они решали судьбу лошадей и их владельцев.
Сельский старшина читал фамилию владельца лошади. Из толпы, подобно цирковому борцу, на арену выходил крестьянин, ведя под уздцы лошадь. К лошади подходили люди, щупали, считали зубы, делали на бумаге какие-то отметки. После минутного совещания сидящий за столом пристав делал знак рукою.
Этот знак решал все. Если он был направлен в сторону толпы, это означало, что лошадь негодная. Владелец лошади робко, на дрожащих от волнения ногах, уводил лошадь и сам поспешно удалялся. Но если знак был направлен в сторону стоявших у досок русских солдат, последние тотчас же подходили, надевали на лошадь новую узду, бросая владельцу старую, и уводили лошадь, передавая ее другим солдатам. Последние на глазах у толпы и владельца ровно подстригали у лошади хвост, стригли гриву и привязывали к ней небольшую дощечку.
Хозяин пробовал следовать за своей лошадью, на него прикрикивали, и он останавливался с поникшей головой, напоминая побежденного борца. Толпа молча наблюдала за этой сценой. Затем старшина подзывал его; остолбеневший крестьянин вздрагивал, собирал то, что вручали ему: узду, веревки, седло — и, навьюченный этими вещами, переходил через площадь к толпе, держа в руке клочок бумаги, на котором были обозначены цена лошади и фамилия ее бывшего владельца.
Спустившись в город, крестьяне привязали лошадей далеко от площади. Гиланц Муки и Акел пошли вперед отыскивать в толпе крестьян из соседних сел.
Первого знакомого, который прибыл раньше их, спросили:
— Ну, как, многих забирают?
— И не говорите, беда…
Симон увидел старого знакомого тюрка и, отведя его в сторону, осведомился, каких освобождают лошадей, берут ли низеньких..
— Если у лошади сломана нога или если на ней глубокая рана, тогда освободят… рост не в счет…
У Симона подкосились ноги.
До этого у него еще теплилась слабая надежда. Теперь исчезла и она. Он в отчаянии подошел к лошади.
— Цолак! — Лошадь заржала на этот знакомый зов. Думала, что ей хотят подбросить сена. Симон подставил полную торбу самана.
— Цолак, тебя отнимают!
Спустя немного вернулся усталый Гиланц Муки. Его лицо выражало горькую безнадежность. И, расстроенный, прерывающимся голосом сообщил крестьянам:
— Сейчас вызывают Караглух; затем пойдут зильбирцы; за ними — мы…
Симон подумал секунду, снял с головы лошади торбу и погнал ее.
— Куда это, Симон? — крикнул сын Саку.
— Поведу к реке… В Катнагбюре не поил.
Так убегают от ужаса. Так убегает стадо, когда молния со страшным громом ударяет в ближайшую скалу. Так, содрогаясь, убегает зверь, когда горит лес.
В ужасе бежал Симон, заплутавшись в городских улицах, без конца подхлестывая лошадь. Как будто за ним гнались все солдаты с площадей и те люди, что сидели за узким, как гроб, столом.
Вот он выехал на глухую прибрежную улицу… И там были лошади.
Крестьяне, такие же как он, держали их под уздцы и с покорностью рабов ждали своей очереди. Они заметили мчавшегося всадника; некоторые подумали, что он, объятый ужасом, бежит к далеким горам.
Усталый конь при ударе хлыста ускорял шаг, но через минуту снова начинал плестись тяжело и медленно.
Вот позади остался последний дом, и перед ними открылись картофельные поля. Симон замедлил ход и передохнул. За чертою города ему стало легче. С далеких гор, на склоне которых находилось их село, повеяло нежной прохладой; она освежила его разгоряченное лицо.
Симон повернул вправо, к узенькой дороге, которая вела к реке. Лошадь почувствовала свежесть воды и без понуканий ускорила шаг.
Прежде чем спуститься к руслу, Симон с опаской огляделся вокруг. Кругом было пустынно; только внизу, в тени, дремали коровы. И когда лошадь жадно наклонила к воде голову, Симон спрыгнул, крепко привязал удила к ее передней ноге и стал перевязывать ей задние ноги.
Цолак, напившись досыта, попробовал поднять голову, но не смог. Покорно и безучастно снова нагнул морду к синим водам реки.
С необычайной быстротой Симон снял седло с коня. На солнце засверкала его гладкая и полная спина. С такой же быстротой он нагнулся и поднял кусок пористого камня. Когда он в первый раз провел камнем по спине Цолака, конь почувствовал прохладу; от приятного возбуждения на спине его задрожала кожа.
Но вот он начал чувствовать боль. Он попробовал вырваться, но это ему не удалось, так как ноги были крепко привязаны. Попробовал снова поднять
