Забраковали только восемь лошадей, на которых нагрузили седла остальных. Некоторые из крестьян взвалили на себя уздечки и веревки.
Трое из забракованных лошадей были кривоногими, у одной была перебита спина, а у лошади Абетенц не хватало двух ребер. Все они еле передвигали ноги под тяжелой ношей.
Симон шел понуро вместе с другими. Сын кузнеца тоже молчал, так как ни у кого не было охоты слушать его.
Они подымались на гору, словно хотели добраться до темного неба. Заходящее солнце золотило их фигуры. Они шли по узкой тропинке, один за другим, как стая журавлей, и казалось, что сгорбившиеся под тяжелой ношей черные тени будут вечно взбираться по горе, пока их не поглотит темная бездна.
От веревок и уздечки Цолака несло знакомым запахом гладкого тела коня. Мысль мрачнее тяжелой ноши засела в голове Симона, и он поник головою. Но и с закрытыми глазами он видел окровавленный пористый камень.
«Напрасно я тебя изуродовал, Цолак… Теперь среди тысяч лошадей ты сиротливо ржешь… Узнать бы, высохла ли кровь на твоей ране».
И он широко разжал кулак, тот самый кулак, в котором он держал камень…
В руке лежала квитанция, на которой была написана его фамилия и цена Цолака.
Заходящие лучи солнца окрасили вспыхнувшее небо в кровавый цвет. Черные тени скал еще больше подчеркивали пурпур облаков. На лугах Катнагбюра и на склоне горы уже не пела зеленых псалмов ни одна куропатка и не порхали перепела. Спали камни, беззаботные птицы, и над скалами навис мудрый вечер.
Путники напились у родника и смочили в холодной воде хлебные корки. Темнело, а путь предстоял еще далекий.
Симон посмотрел вниз… Вот здесь пасся Цолак. В его зубах еще застряла травинка с этих лугов. Совсем недавно он лежал под этим камнем, и светлый луч обещал ему радостное возвращение.
Симон оглянулся. Там, внизу, был мрак, во мраке — город, в городе за проволочной сеткой ржал его Цолак, его надежда.
Вдруг зазвенели тяжелые подковы… Крестьяне сошли с дороги и отвели в сторону нагруженных лошадей.
Появился Костанд-ага на белом коне…
Только Шугунц Акел слегка ответил на его приветствие. Остальные молчали, словно камни. Сын кузнеца, сжав зубы, возмущенно проговорил:
— Видишь, Симон, вот тебе — черное, вот тебе — белое…
Белый конь, сверкнув на секунду в золотых солнечных лучах, скрылся в пурпурных облаках. Как будто мраморный памятник несся к пьедесталу, чтобы со своей неприступной высоты наводить страх и ужас на трудовые деревни.
В полночь они прибыли домой.
У двери с огнем стояла Шармаг-биби. Симон вошел, бросил в угол торбу и узду. С постели вскочила Шогер.
— Апи, а Цолак?..
Как бы в ответ на наивный вопрос девочки, на дворе, в холодном мраке горной деревни, заржал сиротливо жеребенок. Словно множество маленьких колокольчиков звенело в беспредельной тоске.
Шармаг-биби, вся дрожа, прикрыла дверь, и старая дверь снова запела протяжно и тягуче унылую восточную песню.
Старуха плакала…
Промелькнуло много вечеров, много раз звонили колокола, но она до самой смерти под вечер не открывала двери, и к ним в почерневшую избу уже не вливался колокольный звон.
1930
ОРЕШНИКИ БРАТСТВА
Перевод М. Мазманян
1
Зимой 1919 года пещера Шуги, что больше пятидесяти лет служила саманником, снова стала местом деревенских сходок. Старики рассказывали, что даже в большую османскую войну в этой пещере не собиралось столько народу. Пещера Шуги была теперь не просто саманником, как и полвека назад, а штабом, базаром и даже клубом, как называл ее Балта Тиви, служивший когда-то в Баку поваром. Он привез оттуда серебряные ложки, фарфоровую посуду, из которых семья его нынче ела пшеничную похлебку, рисовую кашу и вареную чечевицу, другими словами, бедняцкий плов.
Все эти наименования пещеры имели свои причины. В бывшем саманнике Шуги собирались гениальные стратеги, знатоки воинского дела, которые концом чубука чертили на полу пещеры план местности — горные хребты, ущелья, глубокие реки и расставляли на них блестящие камешки, заменявшие конницу Нждэ[39], медяки — парней. Дали Кардаша[40], потрескавшуюся пуговицу — воинские части капитана Ктета, или, как говорили, «лапотного батальона». Коробок с нюхательным табаком Ата-апера заменял всегда дивизию Ханлара-паши, а его четки из кизиловых косточек — армию мусаватистов. Когда Ата-апер доставал из кармана четки и располагал их на плане, он каждый раз говорил одно и то же:
— Люди добрые, и чего хотят эти наши тюрки[41] от наших ущелий?
И после этих слов начинался военный совет, в котором участвовали Ата-апер, Колун Бади, Четанц Ванес и Джанджал Мандун Клибо, державшие при себе в советниках тех солдат, что потеряли на западном фронте («пронте германца», как говорил Ата-апер) ногу или руку. Этот совет и превратил пещеру Шуги в штаб, в работе которого, если можно так выразиться, принимали участие и другие — все, кто получал сведения с фронта. Иногда Ата-апер вступал в спор с Четачцем Ванесом, и тогда в пещере гремел его голос:
— Не быть мне сыном своего отца, ежели войско Ханлара-паши пройдет по ущелью Дрнгана. О скольких головах он должен быть, чтоб средь бела дня войти в ущелье? Неужто запамятовал? — и Ата-апер толкал в бок мельника, который, пригревшись в теплом углу, мирно дремал, как дремал он не раз под шум своей старой мельницы, двери которой давно уж на запоре, потому что если у кого остался еще мешок проса, считал за лучшее перемолоть дома. — Неужто не помнишь ущелье Дрнгана? — и Ата-апер снова подталкивал седовласого мельника, который не помнил ущелье Дрнгана и помнил орешники у своей мельницы.
И, прервав военный совет, Ата-апер начинал рассказ о том, как в то время, когда он и мельник мальцами пасли козлят, козлята повернули в сторону Дрнгана и вошли в ущелье.
Ну и страху натерпелись они в этом чертовом ущелье.
— Вечером Оган-апер, мой отец, мир праху его, не досчитавшись двух овец, приложил нож к шее черного козленка и сказал: «Ежели вы вывели из ущелья Дрнгана столько козлят и сами целехоньки вернулись домой, да будет он вам жертвой…» А ты говоришь, Ханлар-паша…
И
