Может быть, этот скрежет зубов по кости не более страшен, чем слова Данте:
О, Пиза, ты — позор земли прекрасной…Коль все твои соседи медлят карой,То, воды Арно в устье преградив,Да сдвинутся Капрея и Горгона,Чтоб затопить тебя в пучине вод…За то, что обрекла детей невинныхТы на такую муку, —
«муку», croce, — Крест.[725] Два креста — два невинных; в вопле одного:
Зачем меня покинул ты, отец?
не повторяется ли вопль Другого:
Боже Мой! Боже Мой! для чего ты Меня оставил?
Вот когда мог бы Данте вспомнить надпись на двери Ада:
Создало меня Всемогущество Божие,Высшая мудрость и первая Любовь.
«Величество Божие — в Трех Лицах… Всемогущество — в Отце… В Сыне — премудрость… в Духе — Любовь», — объясняет сам.[726] Но если бы, вспомнив эту надпись, подумал он о крестной муке сынов человеческих и Сына Божия, то, может быть, услышал бы в вечных воплях ада три вечных вопроса; первый — к Отцу Всемогущему: «Доколе будут страдать невинные?» второй — к Сыну Премудрому: «Зачем страдают?» и третий — к Духу Любящему: «За что страдают?» И на все эти вопросы один ответ — молчание.
«Что же, понял, наконец, за что я восстал? А ты покоришься?» — шепчет на ухо Данте, сходящего в ад, невидимый Спутник, и Данте молчит, так же, как те Трое. Но ужас этого молчания больше, чем душа человеческая может вынести. Не вынесла бы и душа Данте: сойдя уже не во внешний, а во внутренний ад — безумие, осталась бы в нем навсегда и погибла бы, если бы не спасло ее чудо, — какое, этого он не говорит, так же об этом молчит, как обо всем самом главном для него и последнем. Но кажется, есть у него два намека на это; оба — в Чистилище. Встреченная там, на втором уступе Горы, тень Гибеллиновского вождя, Буанконте да Монтефельтро, павшего в бою под Кампальдино, в котором и юный Данте участвовал, вспоминает о том, как, в последнюю минуту перед смертью, погибавшая душа его спаслась:
Бежав с пронзенным горлом,Я обагрял горячей кровью землю.Уже потух мой взор, когда, с последним вздохомЯ прошептать еще успел: «Мария!»И пал на землю, мертв…Скажу тебе я правду, ты же людямПерескажи ее: взял Ангел душуМою; но дьявол закричал: «Он мой!Зачем ты хочешь у меняОтнять его из-за одной слезинки?»[727]
Ангел все-таки отнял душу у дьявола, потому что и одной слезинки довольно, чтобы омыть ее от всех грехов и спасти.
Это первый намек, а вот и второй. Встреченная Данте, у подножия святой Горы Очищения, тень Манфреда, юного, «белокурого и прекрасного», отлученного от Церкви, великого грешника, убитого в бою под Беневенто, тоже вспоминает, как душа его погибала и спаслась.
«Кто я такой, ты знаешь ли?» — спросил он.Когда же я ответил, что не знаю,То, на груди показывая рану,Он мне сказал с улыбкой: «Я — Манфред…Пронзенный насмерть, я отдался, плача,Тому, Кто с легкостью прощает все.Я знаю, что грехи мои ужасны;Но бесконечной Благости объятьяК ней приходящих обнимают всех.О, если б люди это лучше знали, —Моих костей, лишенных погребенья,Не мыл бы дождь, и не сушил бы ветерВ чужом краю, на берегу пустынном!Но пусть я проклят пастырями Церкви,Так погубить не могут их проклятья,Чтоб не спасала вечная любовь,Коль цвет надежды в сердце зеленеет!»[728]
Чудом вечной Любви будет разрушен ад: это поняв, может быть, спасся и Данте.
…Вдруг молнией был поражен мой ум,Я понял все…
Это будет в Раю; но может быть, и Ада кромешную тьму озарила лучом небесной надежды та же молния.
Данте хочет быть «правоверным католиком» и огненного гроба ересиархов боится пуще всего. Если бы ему сказали, что Адом он разрушил ад, то он не поверил бы и даже не понял бы, что это значит.
Вдруг молнией был поражен мой ум, —Я понял все, но, в тот же миг,Потухло все в уме изнеможенном.[729]
Молния вспыхивает — Данте понимает, что ад есть, но что ада не будет; потухает молния — перестает понимать.
Господи… прости им грехи, а если нет, то изгладь и меня из Книги Твоей (Исх. 32, 32), —
молится Моисей, принявший от Бога закон; молится и Авраам о Содоме, уже обреченном, — аде земном:
Господи! Если Ты хочешь, чтоб мир был, то нет правосудия (Закона); а если хочешь, чтобы было правосудие (Закон), то мира не будет: выбери одно из двух, — [730]
или ад — Закон, или мир — Любовь.
Обе эти молитвы понял бы, может быть, Данте, христианин уже не римско-католической, а Вселенской Церкви.
Хочет Бог, чтобы все спаслись. (I Тим. 2, 4.)
Все мы придем в единство познания Сына Божия. (Ефес. 4, 13.)
Всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать. (Рим. 11,32.)
Все да будет едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ио. 17, 21), —
молится Иисус.
Да будет Бог все во всех,
молится Павел (I Кор. 15, 28).
«Благость Божия… вернет всю тварь к началу и концу единому… ибо все падшие могут возвыситься (не только во времени, но и в вечности) — от крайних ступеней зла до высших — добра», учит Ориген.[731] Церковь осудила это учение (543 г.): «Кто говорит, что… муки ада не вечны, и что произойдет Восстановление всего, apokatastasis, — да будет анафема; изобретатель сего учения Ориген… да будет анафема».[732] Церковь осудила Оригена, но такие великие святые, как Амвросий Медиоланский и Григорий Нисский, приняли его учение о конце Ада.[733]
Это превосходит наш ум,Как солнечный луч — слабое зренье.Я не могу смотреть на это прямо, —Вот почему так мало говорю об этом…[734]
«Есть то… чего мы не можем постигнуть умом… и что познаем только (чувством), как бы во сне, come sognando», — скажет Данте.[735]
Тайну «Восстановления всего», Апокатастазиса, люди умом не могут постигнуть, но познают ее чувством, «как бы во сне». Тайну эту знали великие святые, в Церкви, а первый, кто узнал ее в миру, — Данте.
VIII. КРЕСТ И ПАРАЛЛЕЛИ
«Верую в Три Лица вечных; верую, что сущность Их едина и троична», — отвечает Данте на вопрос Апостола Петра, во что он верует.[736] Так для Данте в раю, в «небе Неподвижных Звезд», внешнем и внутреннем, — в последней глубине и высоте его существа, но не так, на земле. В воле его бессознательной, в «душе ночной», господствует число божественное — Три: Отец, Сын и Дух; а в воле сознательной, в «душе дневной», — число человеческое или демоническое — Два: Сын и Отец, несоединенные, несоединимые в Духе. Три — «во сне» («есть то, чего нельзя постигнуть умом, и что мы познаем только чувством, как бы во сне»), а наяву — Два. «Три свидетельствуют на небе» (I Ио. 5, 7), а на земле — Два.
Тысячелетняя, от III века до Дантова, XIII-го, ересь Манеса — религиозный опыт двух равно бесконечных и противоположных, несоединенных Начал, Бога и Противобога, есть крайняя антитеза христианского опыта Трех, соединяющего два Начала в Третьем, — Отца и Сына в Духе.
В «небе Неподвижных Звезд», — в последней глубине и высоте своей, Данте — христианин, потому что вне христианства, вне Евангелия, нельзя исповедать Троицы.
Всем учением Евангельским
Об этом глубоком Существе Божественном (Троичном)
Мой ум запечатлен, — [737]
скажет он Апостолу Петру все в том же исповедании. В воле своей бессознательной, в «ночной душе», «как бы во сне», Данте — христианин совершенный, а наяву, в «дневной душе», в сознании, — полухристианин, полуманихей, так же, как св. Августин, до своего обращения. «Горе мне, горе, по каким крутизнам нисходил я в преисподнюю!» — в ад, — мог бы сказать и Данте, вместе с Августином.[738]
Как часто в грудьСебя я бью и горько плачу, каясьВ грехах моих, —
говорит он, уже возносясь в восьмое «небо Неподвижных Звезд».[739] Главный грех его — этот: Два вместо Трех.
В рай восходит он из ада подземного, под знаком Трех, а под знаком Двух, опять нисходит из рая в ад земной.
Но прежде чем судить Данте за манихейскую двойственность, надо вспомнить, как изначальна воля к раздвоению в существе человеческом. Самый корень зла — «первородный грех» — есть не что иное, как отпадение человека от единства с Богом — бунт сына против Отца. Кто сказал людям некогда и всегда говорит: «Будете, как боги», — тот утверждает двух богов, Человека и Бога, как два несоединимых, равно бесконечных и противоположных начала. Это и значит: первый «Манихей» — диавол.
