Но прежде чем судить Данте за манихейскую двойственность, надо вспомнить, как изначальна воля к раздвоению в существе человеческом. Самый корень зла — «первородный грех» — есть не что иное, как отпадение человека от единства с Богом — бунт сына против Отца. Кто сказал людям некогда и всегда говорит: «Будете, как боги», — тот утверждает двух богов, Человека и Бога, как два несоединимых, равно бесконечных и противоположных начала. Это и значит: первый «Манихей» — диавол.
«К (двум) разным целям — (человеческой и Божеской) — ведут два различных пути», — две рядом идущие и несоединенные параллельные линии, — учит Данте.[740]
Он (Распятый) — есть мир наш, соделавший из двух одно и разрушивший стоявшую между ними преграду —
учит Павел (Еф. 2, 14–16).
Только в сердце Распятого, в сердце Креста, скрещиваются две линии — горизонтальная, земная, и вертикальная, небесная, — два пути, человеческий и Божеский: такова божественная геометрия Крестного Знаменья; а два разных пути, — две параллельных, не скрещивающихся линии, — геометрия диавольская. Если Распятый «есть мир наш, делающий из Двух Одно», то диавол есть раздор наш, делающий из Одного Двух. Как бы дурной проводник, стекло между двумя противоположными электрическими полюсами — «преграда» для соединяющей Бога и Человека, Отца и Сына, молнии Трех, — вот что такое диавол. Параллели вместо креста — Два вместо Трех — есть вечное оружие диавола, в борьбе его из-за человека с Богом.
Если «Божественная комедия», так же, как «Новая жизнь», — есть книга Трех, то «Монархия», так же, как «Пир», есть книга Двух.
Двум параллельным линиям, двум несоединимым путям в метафизике Данте, — Вере и Знанию, — соответствуют два таких же несоединимых пути в его политике, — Церковь и Государство.
Кажется, «Монархия» написана им во время итальянского похода Генриха VII, между 1310 и 1312 годами; но книга эта выражает мысль всей жизни Данте.[741] В ней дан ответ на буллу папы Бонифация VIII, Unain Sanctam;[742] «Римский Первосвященник, наместник Того, Кому Бог даровал всякую власть на земле и на небе, господствует над всеми царями и царствами».[743] — «Это будет сделано», — говорит папа. — «Нет, не будет», — отвечает Данте, в конце жизни, в изгнании, так же, как в середине жизни, в отечестве. Тот же голос, что подал он тогда против папы, в Совете Флорентийских граждан, подаст он против всей Римской Церкви, в будущем совете веков и народов: «Ничего не делать, nihil fíat».
Сообразно двум целям, которые поставил Бог человеку, «нужны ему и две власти: власть Верховного Первосвященника, ведущая людей, согласно с Откровением (верой), к вечному блаженству, и власть Императора, ведущая их, согласно с философией (знанием) к счастью земному».[744] Главное здесь то, что целей две, и путей, к ним идущих рядом, но несоединимых, как две параллельные линии, — тоже два. Он, Распятый на кресте, скрестил два пути, «сделав из Двух Одно и разрушив стоявшую между ними преграду», — говорит Павел. — «Нет, не сделал, не разрушил», — отвечает Данте, а если не отвечает, то, может быть, только оттого, что недодумывает или недоговаривает мысли своей до конца. Не потому ли два равно бесконечных и противоположных Начала, Божеское и человеческое, Вера и Знание, Церковь и Государство, — так несоединимы на земле, что и на небе господствуют те же два Начала, два Бога, как учат новые манихеи — катары, именно здесь, в Ломбардии, где, вероятно, и пишется «Монархия»?
Светская власть должна подчиняться власти церковной, потому что происходит от нее; «император и папа — два неравных светильника, меньший и больший, luminare majus et luminare minus; тот заимствует свет от этого, как луна — от солнца», — так учит Церковь и школа-схоластика средних веков.[745] Нет,
римский Император и римский Первосвященник — два светильника равных, или некогда были и будут равными, — учит Данте.
Два солнца освещают два пути,Мирской и Божий; но одно другимПотушено, —
власть императора ослаблена или уничтожена властью папы.
…И с пастырским жезломСоединился меч; но быть тому не должно.…И, смешивая обе власти, Церковь,Себя и ношу оскверняя, в грязь,Как вьючное животное, упала.[746]
Чтоб Церковь поднять из грязи, надо снова разделить две смешанные власти, светскую и церковную, потому что сам Христос, перед лицом Пилата, отрекся от власти земной: «Царство Мое не от мира сего».[747] «Основание Церкви — Христос… а основание Империи — закон человеческий».[748] — Римский Первосвященник, «наследник Петра, — может разрешать и связывать все… кроме законов государственных».[749] — «Римская Империя уже имела всю свою власть в то время, когда еще не было Церкви… Следовательно, земная власть императора исходит, без всякого посредства, из самого источника всякой власти» — Бога.[750] — «Против этой истины восстают и Верховный Первосвященник, и все пастыри стада Христова… одушевляемые, может быть, не гордыней, а истинной ревностью о Церкви». — «Но мы должны слушаться их не так, как Христа, а лишь как Петра».[751] Это значит: если Церковь хочет подчинить себе Государство, то мы не должны ее слушаться вовсе. Эта мысль о возможном непослушании Церкви, будучи доведена до конца, сделается началом Преобразования в Церкви Реформации и могла бы сделаться началом Переворота, Революции.
Два пути, Божеский и человеческий, церковный и государственный — две параллельные, некогда прямые, а потом искривившиеся линии; надо снова их выпрямить. Это и делает или хочет сделать Данте в «Монархии».
Два Бога на небе. Две святыни на земле — Римская Церковь и Римская Империя: так можно бы договорить или додумать главную мысль «Монархии». Та же мысль и в «Пире»: римляне — «святой народ… избранный Богом». Сила его не в силе, а в ведущем его, «Божественном Промысле».[752] Лучшие граждане Рима, от Брута старшего до Цезаря, «не людям, а богам подобные, возвеличили Рим не человеческой любовью, а божественной, что не могло быть… иначе, как по наитию Свыше и для особой, Богом самим поставленной цели» — спасения мира.[753]
От Иудеев спасение (Ио. 4, 22), —
говорит Иисус. — «Спасение от римлян», — говорит Данте.
Начатая в «Пире» мысль о «святости» Рима продолжается в «Монархии». Сам Христос освятил Римскую Империю, пожелав в ней родиться и умереть. «Сделавшись человеком, Сын Божий записан был, как человек, в единственную перепись всего человеческого рода, бывшую во дни Кесаря Августа».[754] Римскую Империю освятил Христос и смертью своей: «грех Адама не был бы (справедливо) казнен, если бы Римская Империя не была законною… ибо должно было Христу пострадать, по приговору того, кто имел право судить весь человеческий род, чтобы он весь был казнен во Христе. Но Кесарь Тиберий, чьим наместником был Пилат (судивший Христа), не мог быть законным судьею всего человеческого рода, если бы Римская Империя не была законною».[755]
Так освящается «народ Божий», римляне, гнуснейшим из всех на земле совершенных злодеяний — убийством Сына Божия. Вот когда «черный херувим» мог бы напомнить слишком искусному логику, Данте:
А я ведь тоже логик![756]
Римский орел — не менее «святое знамение», sacrosancto segno, чем Крест.[757]
Данте увидит в раю, в шестом небе Юпитера, бесчисленные, рдеющие, подобно рубинам, искры — души святых, не только христиан, но и язычников, образующие тело Римского Орла:
Духа Святого то были пожары святейшие,в том знамении возвеличившие Рим.[758]
Знамение Сына — Крест; знамение Духа — Орел. Если Данте, устами Апостола Иакова, называет Бога «Императором», то потому, что для него Римская Империя «божественна».[759]
«Что мятутся народы, и племена замышляют тщетное? Восстают цари земные… против Господа и Помазанника (Христа) Его» (Пс. 2, 1) — сказано о Царе Небесном и «можно бы сказать о царе земном», Римском Императоре.[760] «Взял на Себя наши немощи и понес наши болезни», — возвещает Римского Императора, Генриха VII, после Христа, post Christum, пророк Исайя.[761] — «Се, Агнец Божий, взявший на Себя грех мира», — возвещает и Данте все того же Генриха.[762] А райская Сибилла, Беатриче, в пророческом видении о судьбах Церкви, возвещает нового «посланника Божия», messo di Dio, таинственного «Вождя», Dux, спасителя мира.[763] Если для Данте уже и бывший император Генрих, не спасший ни Римский Церкви, ни Римской Империи, подобен Христу, то тем более этот будущий, которому суждено их спасти.
