новый препарат.
— Для похудения?
— Правильно.
— «Афро»?
— Еще точней.
— Но решения о производстве «Афро» еще нет.
— Продам подлеца Артемьева! Сейчас же продам на корню! — жестко заявила Муза. — Так вот. Он без всяких намеков заявил, что эту «Афро» он выбросит на рынок в любых случаях. Не через ваш холдинг, так через другую фирму. Вплоть до того, что перекинет «Афро» за границу.
— Это и я от него слышала.
— Тем лучше. И по моим ощущениям, Артемьев возлагает на препарат большие надежды. Настолько большие, что собирается всю рекламу взять на себя.
— Вот как?
— Вот именно! Но рекламу продукции холдинга «Гиппократ» уже семь лет выполняет моя фирма, Даша! Это же просто неприлично! Он отнимает у меня работу, и теперь по милости Артемьева мы останемся без выгодного и хорошего дела. По миру пойдем.
— Не увлекайся, не пойдешь.
— Да как же не пойду, если он своими силами уже сделал рекламный клип! А я ему нужна только затем, чтобы протолкнуть этот бездарный клип на телевидение! По учредительному уставу холдинга он имеет право выкидывать такой фортель?
— Нет. Пожалуй, нет. И холдинг такой работы не оплачивал, однако твое дело плохо.
— Почему?!
— Он профинансировал клип за свой счет. Как частное лицо. И тут никто его остановить не может: «Хочу и буду!» Сколько сегодня стоит сделать клип?
— Да как минимум тридцать-пятьдесят тысяч долларов! Но это же на выходе, на экране будет халтура, дешевка. Настоящий, классный клип обходится много дороже.
— Значит, он их заплатил.
— Нет, дорогая. Он заплатил много больше. При полной бездарности работы он влепил туда весьма запредельные деньги. Ты только представь, съемки в Париже, в Италии, в Риме и на Гавайях! Да в Риме дерут деньги только за то, что ты всего лишь съемочную камеру по неосторожности на тротуар поставишь!
— Так ты уже видела этот клип?
— Конечно! Он же припер его мне, чтоб похвастаться.
— И как тебе клип?
— Студент первого курса института кино снимет в пять раз лучше! Этот дурак сделал ставку на роскошь, фальшивые красивости и фешенебельность. А в рекламном деле в таких клипах ставку делают либо на известных и любимых актеров, либо на оригинальность. Помнишь клип с Суворовым: «Ждем-с!» И вся страна подхватила это «Ждем-с!». И смотрели этот клип банка «Империал» раз за разом полгода! Или даже год, не помню. Артемьев дурак и еще раз дурак! Но это его личное дело. Зачем мне дорогу перебегать? Я бы за такие башли сделала ему четыре, а то и пять первоклассных рекламных клипов! Даша, дай ему по морде!
Даша невесело улыбнулась:
— По морде Артемьеву дать я, может быть, и могу. Но остановить его фортель, как ты выразилась, у меня нет возможности.
— Не торопись, — уверенно остановила Муза. — Ты еще не знаешь своих возможностей. Как я понимаю, Артемьев создавал свой препарат втайне?
— Точнее, держал работу в секрете, что допустимо.
— Даша, он работал на себя! Использовал технику, лабораторию холдинга в своих целях! Это же практически воровство. Разве на этих фактах его нельзя схватить за хвост?
— Нет. Нельзя. Во-первых, он сдает законченную работу именно холдингу. Во-вторых, у истоков работы стоял и Владимир Муратов. И я уверена, что за пазухой Артемьева есть какой-то договор, который он заключил с моим братом. Он выложит его на стол в нужный момент, и мы окажемся в глубокой луже, едва попытаемся обвинить его хотя бы в непорядочности.
— Если бы он был просто непорядочным! Он же законченный подонок!
— Я попробую с ним поговорить. Это могу тебе обещать.
— Я думаю, что с большим успехом у тебя получится разговор с той псиной, которая бегает возле дома. Даша, а ведь я могу перекрыть Артемьеву кислород.
— Каким образом?
— Да я ведь почти десять лет варюсь в котле телевидения! Я там всех знаю, и все знают меня! Ведь мне даже платить никому не придется, без всяких взяток попрошу товарищеской услуги, и не одна, слышишь, ни одна студия, фирма или редакция не возьмет у него его поганый клип! Ни здесь, ни в Питере — нигде. Тем более что клип действительно бездарный, уж можешь мне поверить.
— Так в чем же дело?
— Не моту! Не могу! — тоскливо заскулила Муза. — Не могу переступить через свое профессиональное достоинство, через уважение к самой себе. Не могу быть интриганкой и потерять уважение друзей. Я хочу делать хорошие клипы! Я мечтаю снять документальный шумный, даже эпатажный, но порядочный и достойный фильм. Я в постель ради этой мечты готова лечь с кем угодно. Но мерзкие методы борьбы не для меня. Такого, как Артемьев, мне никогда не одолеть. Никогда, Даша.
— Грустно это.
— Ладно. Прости, что я тебе настроение испортила. В твоем бассейне купаются только избранные? А плебеев не пущают?
— Пошли. Для тебя сделаем исключение.
— А у меня купальника нет! Ты мне ничего не подберешь?
— Искупаешься в чем мать родила. Как и я.
— Я тебе если и завидую, Даша, то чистой, белой завистью. У меня тоже когда-нибудь будет бассейн и такая собака.
— Конечно, будет, Муза.
Вечером великий кулинар Малашенко превзошел самого себя. Он приготовил петуха в белом вине и судака по-польски. Все это таяло во рту и казалось верхом достижений кулинарии. Пока Малашенко торжественно не поставил на стол блюдо, наполненное устрицами! Где он их умудрился раздобыть, осталось тайной.
До этой минуты Даша не только их не пробовала, но Даже никогда и не видела. К тому же оказалось, что поглощение моллюсков — это целый ритуал, которому Малашенко обучил всех за десять минут.
Сумерки прошли весело и под легкое вино. Потом Муза собралась домой, остаться ночевать отказалась — с раннего утра начиналась чехарда ее суетливой работы. Малашенко вызвался подвезти ее на машине до дома. И уехал с Музой, а вернулся только под утро.
Как давно известно, только люди крайне недалекого ума могут задать ребенку идиотский вопрос: «А кого ты больше любишь, папу или маму?» Но именно эти клинические идиоты чаще всего всплывали в памяти Кати Муратовой, когда она вспоминала свор раннее детство в отчем доме. Дом был поставлен на широкую ногу, едва ли не каждый день там шумела пестрая компания бесчисленных друзей отца, и среди них обязательно находился клинический болван, который от доброты души спрашивал: «Катенька, а кого ты больше любишь, папу или маму?» Теперь в Англии она понимала, что на клинику надо было просто не обращать внимания. Но тогда, в десять-одиннадцать лет, она ненавидела этих доброхотов, и не скрывала
