Вылетев на аллею, она буквально бросилась на капот. Это был черный «БМВ», а не самолетовский джип.
Герман Либлинг вышел из машины. Она поняла, что это он, хотя в сумерках и не различала его лица. Она видела, как его забирали, потом слышала о том, что его отпустили из прокуратуры. Но сейчас ей было все равно, ей было не до этого – ужас толкнул ее навстречу ему, проезжавшему через парк, хотя здание прокуратуры находилось совсем не здесь, не рядом…
– Пожалуйста, помогите, пожалуйста… не оставляйте меня здесь, я боюсь! – Зубы Киры выбивали дробь. Она ухватилась за дверь машины и снова едва не упала, он поддержал ее.
– Что с тобой, детка? Кто тебя так напугал? – спросил он.
– Никто… я просто заблудилась, ногу подвернула. – Она лгала, страшась, что он не посадит ее в машину, оставит здесь. В эту минуту она почти забыла все рассказы, слышанные с детства о том, кто он такой, кем был и что сделал здесь, в этом самом парке, когда-то. Сейчас ей и это было совершенно все равно, самое главное – с ним она была здесь не одна. Не одинока в этом ужасном лесу. – Подвезите меня, не оставляйте.
– Нет, тебя все-таки что-то напугало до смерти. – Герман смотрел на тонувшие в сумерках деревья. – Это же просто… парк, наш старый парк.
И словно в ответ ему из самой глубины, из чащи раздался низкий траурный вой. Он вибрировал на одной ноте и вдруг оборвался, захлебнувшись рычанием.
Кира почувствовала, что перед глазами все мутнеет, плывет, меркнет. Не было сил даже кричать. Она бы упала, если бы не Либлинг. Она очнулась в его машине оттого, что он легонько (совсем не так, как Самолетов до этого) похлопывал ладонью по ее щекам, стараясь вернуть им краску, а ей – сознание.
– Ну-ну, брось, ты что, в самом деле? Давай, давай, возвращайся, вот хорошо…
Кира вернулась. Первое, что она увидела, – распахнутая настежь дверь машины.
– Закройте, закройте дверь, ради бога, закройте, и скорее отсюда, быстрей, сейчас же! Оно уже здесь, вы же сами слышали!
– Просто бездомная дворняга. Это ты ее так испугалась? Ну все, все, успокойся, слышишь?
Но Кира уже не могла успокоиться. Припадок не случился. Зато настала очередь запоздалой истерики. Она разрыдалась – от пережитого страха, от стыда, от унижения.
– Ну перестань, ну ты что, совсем уже, что ли, ну все ведь, правда все. – Герман, казалось, и сам слегка растерялся. Она давилась слезами, он обнял ее, и она впечаталась в него. О том, что про него рассказывали в городе, она не вспоминала. Здесь, в этом ужасном лесу ее детства, он, как когда-то и Самолетов, стал ее защитником – от чего? – возможно, от собственной больной фантазии.
– Я тебя отвезу, куда скажешь, – шепнул он. – Хочешь – домой, а хочешь – поедем к нам, Кассиопея рада будет, она тебя ценит, малышка. Она мне говорила.
Ей было все равно, куда ехать, главное – подальше отсюда. Для мощного «БМВ» расстояния Тихого Городка были попросту смешными. Через несколько минут они уже подъезжали к салону красоты.
Кира не глядела по сторонам, а между тем с самим городком творилось что-то невообразимое: в жилых домах, в магазинах, в административных учреждениях, в прокуратуре, в местном ОВД, в частном секторе, в гостинице, в кинотеатре, на улицах, во дворах и на площади – везде разом одномоментно погас свет. Это была та самая (какая уже по счету) авария на электроподстанции, о которой наутро столько судачили в городе.
Кассиопея встретила их на пороге. В ее руках был бронзовый подсвечник, зажигать который прежде входило в обязанности Киры.
– Тебя отпустили, быстро же, – сказала она брату. – А ее ты зачем привез?
– А я думал, ты нам обоим обрадуешься, – усмехнулся Герман. – Девчонка твоя совсем что-то расклеилась, надо помочь.
Вот так Кира оказалась снова на своем рабочем месте в салоне красоты, только уже не за стойкой ресепшен, а наверху, в гостиной хозяйки. Герман Либлинг принес бутылку вина, налил ей: «Вот выпей, сил сразу прибавится». У вина был своеобразный привкус – уже знакомый Кире, такой же, как у травяного чая, заваривать который прежде тоже было ее обязанностью.
Потом Кира пила еще – вино ей нравилось, и это место – такое знакомое, почти родное – тоже ей нравилось. И они – брат и сестра – они тоже ей нравились, они ведь спасли ее каждый по-своему: Кассиопея от нищеты и прозябания, а он, ее брат, – только что от ужаса ее детства.
Терпкий горьковатый привкус…
– Что ты натворил с этими снимками? – донесся до нее как сквозь туман тревожный голос Кассиопеи. – Они не простят нам. Я согласилась тебе помогать, камеру вон установила… Но они не простят, что мы… что я снимала их жен, когда они… С чертовым спиритизмом это ведь была твоя затея. И я до сих пор не понимаю, зачем мне надо было дурить, обманывать их, подкладывать им в чай эту твою… Кстати, что там за смесь? Опий, да? Опий или еще что похуже? Ты ведь так мне и не сказал, что это за дрянь, просто велел давать им каждый раз перед сеансом… Господи, зачем ты только приехал? Зачем заставил меня вернуться и открыть здесь этот салон? Я чувствую, скоро что-то произойдет – что-то ужасное. Они не простят. Мы погибнем. Зачем, зачем ты только вернулся сюда?
Все это слышала и не слышала Кира, обессиленная, одурманенная, слабая, и не придавала этому значения. Никакого значения, все, все неважно…
– Зачем вернулся? А разве не интересно через столько лет взглянуть на место, где сломали твою жизнь?
– Твою? Это тебе жизнь сломали? Это ты нам всем жизнь сломал, всей нашей семье. А мне и сейчас доламываешь остатки! – Кассиопея закрыла лицо руками.
Герман похлопал ее по плечу: «Ну-ну, прекрати». Он сам выпил вина из той же самой бутылки и налил сестре, а потом снова Кире.
А потом, когда они все трое выпили уже достаточно, они перекочевали в спальню. Кассиопея на нетвердых ногах привела Киру туда. Уложила на свою кровать, сама раздела и легла рядом. Кире было немного стыдно, но в общем-то хорошо, покойно, комфортно. Здесь все было знакомо до мельчайших деталей. И бронзовый подсвечник. И та комната над лестницей, запертая на ключ, где он до этого стоял. Без электрического света все, оказывается, было намного проще. А самое главное – парк был отсюда далеко. И то, что бродило, охотилось там, в чаще, то, что в городе называли не иначе как нечисть, сюда, в эту душную, пропитанную ароматом духов спальню, не могло проникнуть, добраться. Не могло достать ее, Киру, здесь. Не могло прикончить, потому что она была здесь не одна, а с ними двоими – то есть под их защитой.
В затуманенном мозгу всплыло лицо Ивана Самолетова, как он кричал на нее в джипе… А потом и сам этот его дорогой джип, его магазины, его кинотеатр, его залысины, его новый дом, его гостиница, его несвежая желудочная отрыжка… «Он же все равно никогда на мне не женится, это просто игра», – подумала Кира. Кассиопея обняла ее – руки ее были горячие и ласковые, их так приятно было ощущать, не то что те колючие ветки, что жалили ее, царапали ее кожу, рвали, ранили…
Кассиопея убрала со лба Киры волосы. Она совсем была не похожа сейчас на хозяйку, скорее на подругу – нежную и лукавую. А потом в спальню к ним пришел Герман с новой бутылкой вина. И Кира восприняла это как должное. Она ощущала себя тонкой перегородкой, невесомой препоной – нет, скорее призрачным барьером между ними двоими. Между ее похотливой покорностью и броней его мускулов и желаний. Между такими не родственными, не братскими и не сестринскими Содомом и Гоморрой. Но и это Кира воспринимала как должное. Точнее, ей уже было все равно. Наплевать, пусть. Самое главное – он не оставил ее там, в парке, на съедение, на растерзание страху. Ужасу ее детства. И за одно это она была ему благодарна.
Глава 29
Снова в темноте, или «конец света»
Свет погас – точно свечку задули. Исчез, пропал Тихий Городок, растворился во тьме ночной, точно и не существовал никогда.
Сергея Мещерского и Фому авария на местной подстанции застигла в баре кинотеатра «Синема-Люкс», островке цивилизации, куда по настоянию Фомы зашли они поужинать. Замешательство в баре длилось недолго, хуже было в залах, где демонстрировались сразу два фильма. В темноте гоготали, свистели тинейджеры: «Конец света!», «Опять у нас конец света!» Но в общем обошлось без жертв и больших разрушений, из чего Мещерский сделал вывод, что в Тихом Городке к подобным авариям и «концам света» привыкли.
В бар кинотеатра бармен и его подручные притащили керосиновые лампы. И наблюдать этот дедовский световой агрегат по соседству с итальянской кофемашиной на стойке было даже забавно.
Нет слов как забавно…
Керосиновые блики на бутылках…
– Слушай, Сережа, о чем ты эту Киру расспрашивал так дотошно? – поинтересовался Фома. – Я что-то не очень въехал.
К ужину он заказал себе и Мещерскому водки. Но в этот вечер пил в меру.
– Я объясню, только ответь сначала, где твой нож? – Мещерский не забыл еще тот свой самый главный вопрос.
