провести четкую грань между, вроде бы, никчемной досужей сплетней и полезной оперативной информацией, пусть первым бросит в меня камень!
Поначалу трамвайные диспетчеры мялись, поджимали губы и мой интерес относительно взаимоотношений в коллективе удовлетворять не рвались. Но постепенно, где мытьем, где катаньем, а порой с использованием тонких провокационных вопросов, мне все-таки удалось кое-что выяснить про слабую на передок Галю Сутормину. Говорила в основном Любовь Михайловна, время от времени, поглядывая на Веру, как бы согласовывая с ней свою откровенность. А когда та после телефонного звонка вышла из диспетчерской, то ветеранша ТТУ уже разговорилась на полную катушку.
Постепенно Санта Барбара трамвайно-троллейбусного управления стала открываться в моей голове своими колоритными картинками. Страсти здесь порой кипели шекспировские. Сказывалась чрезмерная концентрация женщин на одном квадратном километре. И дело даже не в том, что мужиков в ТТУ было так мало. Дело в том, что женщин здесь было слишком много. Мне повезло с собеседницей, она не только владела обширной информацией, ей еще и очень хотелось ею поделиться. Видимо, у этой заслуженной женщины давно не было рядом свежих ушей, да еще таких благодарных. Внимающих с самым живым искренним интересом и побуждающих ее к потокам новых слов. И эти слова ее саму пьянили. Мне оставалось лишь время от времени округлять глаза и поощрительно удивляться.
Оказывается, моя новая знакомая Вера и сильная своей слабостью Галина Сутормина в недалеком прошлом были соперницами. Они непримиримо конкурировали в борьбе за внимание некого Эдуарда Сарайкина. Этот Сарайкин был восхитительно холост и числился на предприятии маляром, хотя сам он называл себя художником. Он заслуженно слыл в ТТУ завидным женихом. Помимо жуткого гендерного перекоса на одном отдельно взятом предприятии, в активе Эдуарда присутствовала яркая харизматичность творческой личности. Выражавшаяся в его почти чеховской бородке и в легком косоглазии. Которое при желании всегда можно было расценить, как томную загадочность взора художника. И еще его отличало умение легко оперировать культурными словами. На фоне и без того немногих мужчин трамвайно-троллейбусного коллектива, привычно объяснявшихся с барышнями-водительницами на русском матерном, Сарайкин выглядел аристократом. Он мог разговаривать с женщинами хоть пять минут, хоть десять и при этом, совсем не прибегая к ненормативной лексике! Эта его особенность уже сама по себе подкупала женщин своей необыкновенной утонченностью. Отдельно стоит отметить, что Эдуард не стеснялся делать дамам комплименты. А некоторых он даже приглашал в свою пропахшую растворителем и красками кандейку, которую он называл мастерской художника, чтобы попить там чаю. Женщин ТТУ, не сильно избалованных вниманием благородных мужчин из числа творческой интеллигенции, подобное обхождение чрезвычайно интриговало и влекло.
— Все хорошо у Верочки с этим художником наладилось. Они вроде бы и жить вместе стали, да эта стерва Галька все порушила! — распереживалась о несчастье своей сослуживицы Любовь Михайловна, — Увела эта сука ее мужика, а ведь Вера на втором месяце была! Эх, да что там, все вы мужики одинаковые! Кобели и сволочи! — логично завершила свое повествование мудрая женщина, вдруг озлобившись и смерив меня неодобрительным взглядом.
Прерывать продуктивно начатый разговор и терять всезнающую собеседницу мне совсем не улыбалось. Надо было быстро и убедительно доказывать внезапно осерчавшей бабушке, что я-то как раз не такой. Что ни фига я не кобель и даже местами не сволочь. Пожаловаться ей на свою врожденную импотенцию, что ли? А что, способ проверенный, работает как автомат Калашникова, безотказно. Женщины в таких случаях обычно теряются, и начинают относиться ко мне убогому очень бережно и порой с далеко заходящим состраданием. Но нет, не тот вариант, слишком уж пожилая и словоохотливая она женщина, эта баба Люба. Наверняка не удержится и через полчаса кому-нибудь по секрету расскажет про мою беду. И уже через час, со скоростью лесного пожара печальная весть накроет весь трамвайный коллектив. А меня здесь уже многие знают. Так-то пофиг, я здесь ненадолго, но местные молодайки своим сочувствием замучают, это факт. И тогда мне точно, не до оперативно-розыскных мероприятий будет.
— Не такой я, Любовь Михайловна, совсем не такой! Меня самого жена бросила, — я состроил скорбное лицо под суровым взглядом моралистки.
— Пил, небось? — недоверчиво, но потеплевшим голосом спросила бабушка.
— Непьющий я. Совсем непьющий! И даже не курю, — методично продолжал я давить на жалость много повидавшей женщины.
— Так чего ж ей не хватало-то, жене-то твоей? — недоуменно выдохнула баба Люба, — Вот ведь бабы суки какие, мужик не пьет, не гуляет, да еще и не курит! — мигом пересмотрела свое отношение ко мне сказительница, — Постой, а давай мы тебе у нас хорошую девку подберем? И женись! — вспыхнула она идеей, которая ей сразу же понравилась. — А что, у нас тут, знаешь, какие хорошие девки есть!
Вроде бы получилось свернуть бабку с тропы войны полов и надо бы продолжить оперативно-следственную работу. Неровен час, вернется Вера на свое рабочее место и красноречие моей информаторши сразу угаснет.
— Я согласен, Любовь Михайловна, но мне сначала вашего рукоблуда поймать надо! Если не поймаю его, то попрут меня со службы и тогда не до женитьбы мне будет, — печально вздохнул я, — Вы уж мне помогите!
— Спрашивай! — с пониманием отнеслась к моему служебному рвению добрая женщина. — Все тебе расскажу, я тут все про всех знаю! — она поудобнее уселась на своем дермантиновом стуле с вышитой подушечкой на сиденье.
— Что за человек этот Сарайкин Эдуард? Может, это он к туалетному непотребству разохотился? — выдал я первую пришедшую на ум версию.
Любовь Михайловна пожевала губами и ненадолго задумалась, глядя в окно.
— Может и он. Мне этот художник никогда не нравился! И с Верой он, опять же, очень нехорошо обошелся. Точно, он это! — уже уверенно подтвердила мои подозрения сопереживающая Вере ветеранша ТТУ, — Он, паскудник, кроме него больше некому!
Глава 22
— Зря ты, тёть Люб! — раздался от двери негромкий верин голос, — Эдик как раз в больнице лежал, когда Гальку первый раз этот гад прихватил. Да и уехали они из города к его матери в Октябрьск, как только он из больницы выписался. Почти уж два месяца, как они там живут.
— Точно! Художника тогда по башке кто-то стукнул, — с видимой неохотой признала сарайкинское алиби Любовь Михайловна. — А ты, Верка, дура жалостливая, еще и в больницу к этому косоглазому ходила! — она укоризненно повернулась в сторону своей молодой подруги.
Вера торопливо взяла со своего стола какие-то документы и опять вышла.
— Переживает! — вздохнув, пояснила мне баба Люба, — Да было бы из-за кого!
— Любовь Михайловна, а кто по голове художника Сарайкина
