– Что такое?
– Я не могу взять с собою Кармелиту.
– Конечно.
– С другой стороны, я не могу оставить ее здесь.
Коломбо нахмурил брови.
– Ты думаешь, что я позволю кому-нибудь оскорбить Кармелиту? – спросил он.
– Ты согласен, значит, быть около нее?
Коломбо улыбнулся.
– Право, я думал, что ты меня лучше знаешь, – сказал он.
– Ты будешь жить под одной крышей с нею?
– Без сомнения.
– Коломбо! – вскричал Камилл, – если ты сделаешь это, всей моей жизни будет недостаточно, чтобы вознаградить тебя за это доказательство дружбы!
– Неблагодарный, – пробормотал Коломбо. – Разве я не жил один с Кармелитою три месяца, прежде чем она познакомилась с тобою?
– Да, но это было прежде, чем она познакомилась со мною, как ты говоришь…
– Ты хочешь намекнуть на мою прежнюю любовь к Кармелите?
– Коломбо!
– Ты считаешь меня способным изменить клятве?
– Я считаю тебя способным прежде умереть, Коломбо! Твое величие делает меня ничтожным… В тебе – верность дворовой собаки, вместе с ее силой и преданностью. Я знаю, что ты будешь защищать Кармелиту больше, чем самого себя. Я ничего не боюсь, раз знаю, что ты здесь. Я спокойно объехал бы вокруг света, если бы это было нужно.
– В таком случае, – сказал Коломбо, – предупреди Кармелиту. Ты понимаешь, что я не могу принять твоего поручения без ее согласия… Но если она мне и откажет, ты можешь уехать так же спокойно. Я найму комнату напротив ее дома… возле ее дома, если не напротив, и она все-таки всегда будет под моей защитой. Ступай, предупреди ее; ты не можешь терять времени.
Камилл ушел, не сказав ни слова. Кармелита с трепетом приняла известие, принесенное им. Однако она ни чего не возразила, не высказала никакого сопротивления.
В плане было сделано только одно изменение – отъезд был отложен до 25 октября. Следовательно, оставалось еще десять дней, в течение которых, понятно, каждый чувствовал себя точно не на своем месте.
В этом печальном настроении наступило 25-е октября.
Было условлено, что Коломбо проводит Камилла до дилижанса, который должен был выехать из Парижа в де сять утра и проезжал по Версальской дороге в одиннадцать часов.
Бретонец не смыкал глаз целую ночь. В шесть часов он встал, ожидая пробуждения Камилла.
В восемь он вошел в его комнату.
– Который час? – спросил Камилл.
– Восемь, – отвечал Коломбо.
– А! В таком случае, у нас есть время, – сказал Камилл. – Дай мне поспать еще часок.
Дверь комнаты Кармелиты была отворена; она слышала ответ ленивого креола. По-видимому, она не ложи лась спать; постель ее была едва смята.
– Вы устали, Кармелита? – спросил Коломбо, устремив беспокойный взгляд на девушку.
– Да, – ответила Кармелита, – я читала часть ночи.
– А другую часть плакали?
– Я?. Нет, – отвечала Кармелита, взглянув на бретонца сухим, лихорадочным взглядом.
Коломбо опустил голову и вздохнул.
В девять часов он поднялся опять, пошел в комнату Камилла и заставил его встать.
Через четверть часа креол был уже за столом, около которого Кармелита и Коломбо ожидали его.
В эти последние минуты каждый старался казаться веселым, чтобы не смутить другого. Но настал час разлуки; карета, которая должна была везти Камилла, стояла у дверей, – и в минуту отъезда все посмотрели друг на друга в последний раз.
Коломбо и Камилл плакали.
– Я доверяю тебе мою жизнь, – сказал Камилл, – более, чем жизнь, – мою душу!
И, по всей вероятности, Камилл говорил в эту минуту правду.
– Я отвечаю за нее перед Богом, клянусь моей душою и моей жизнью! – отвечал торжественно бретонец, поднимая свои большие глаза, ясные, как небо, на которое они смотрели.
Оба уже приблизились к дверцам кареты.
Коломбо обернулся и, увидав Кармелиту одну, с опущенными руками, с поникшей головой, походившую на статую беспомощности, предложил Камиллу взять ее с собой.
Кармелита поглядела на Коломбо благодарным взглядом; но голосом, в котором слышалось глубокое отчаяние, сказала:
– Зачем?
Камилл обернулся в последний раз, в последний раз прижал ее к своей груди и отпустил, почти испуганный.
Ему показалось, что он обнял мраморную статую.
Они уехали. Кармелита медленно поднялась по лестнице, вошла в свою комнату и скорее упала, чем села на свое канапе.
Что значило это отчаяние, эта печаль и в то же время это ледяное спокойствие Кармелиты? Не было ли это последствием сравнения, которое она делала невольно между Камиллом и Коломбо.
И, действительно, Коломбо со дня его приезда вырос на глазах Кармелиты; в течение этих десяти дней преимущества Коломбо достигли громадных размеров.
Время между его отъездом и возвращением казалось для молодой девушки печальным сновидением.
Да, сновидением!.. Действительность была очень неутешительна.
Она считала себя в продолжение трех месяцев любовницею фата – правда, красивого и забавного, но, в сущности, недостойного ни малейшей серьезной привязанности. Без сомнения, это было ужасающее сновидение! Этот американец с пестрыми галстуками, бросающимися в глаза жилетами, светлыми панталонами, золотыми цепочками и рубиновыми кольцами был воплощением духа тьмы, который овладевает неопытными душами.
Да, все это было только тяжелым сном!..
Действительностью было это честное, благородное сердце, которое называлось Коломбо.
Этот был прост, велик, силен – словом, был человеком. Он мог сказать женщине: «Закрой глаза и иди!» – и женщина могла слепо следовать за ним.
После трех месяцев отсутствия он пришел требовать от своего друга отчета в доверенном ему сокровище!..
Но когда бедная Кармелита подняла голову и увидала вокруг себя вещи, принадлежащие Камиллу, – несчастное дитя! – она осознала, что как раз бретонец был прекрасным сновидением весенней ночи, а американец – ужасной действительностью…
III. Раненая львица
С этой минуты Кармелита смотрела на этот дом, как на свою могилу, а на сад, как на розовое кладбище кармелиток, имя которых она носила по странной случайности. Она поняла ла Вальер, которая искупила три блестящие года своей любви тридцатью годами в тени монастыря; она поняла Магдалину, которая, не смея поднять глаз на Христа, вытирала его ноги своими волосами.
Будущность ее, казалось ей, заключалась в двух словах, написанных черными буквами на белой странице: плакать и умереть.
Когда Коломбо вернулся, он нашел вместо молодой девушки, оставленной им при отъезде, какой-то призрак, согбенный, расслабленный, задумчивый, поблекший, с блуждающими глазами.
Но он не понял ничего: он думал, что причиною этого отчаяния был только отъезд Камилла, и старался успокоить бедную покинутую, заговорив с нею о возвращении его. Только по тому, как молодая девушка пока чала головой, он понял, что печаль имела другую причину, и тогда он принялся за свою роль преданного друга и стал братски расспрашивать ее.
Кармелита ничего не отвечала; она была нема к его взглядам, глуха к его словам; печаль, которую она испытывала, была так сильна, что она боялась взвалить ее тяжесть на друга.
Так прошел первый день. Коломбо, видя, что молодая девушка отталкивает его утешения, как больное дитя отталкивает рукою целительное питье, приписывал это нервному раздражению, в котором он нашел Кармелиту, и отложил более серьезные вопросы до завтра и следующих дней.
Но назавтра и в последующие дни печаль Кармелиты была та же, и девушка продолжала отказываться от каких-либо объяснений.
Время шло, не открывая бретонцу таинственных при чин этого глубокого отчаяния. Часы дня были неизменно распределены; всякое утро с ноября месяца Коломбо, не смотря на дождь, грязь, ветер, снег, холод, отправлялся пешком из Ба-Медона между семью и восемью часами в Париж в училище правоведения слушать лекции, которые начинались в девять с половиною часов. В пол день Коломбо возвращался.
Они завтракали, затем через час каждый принимался за свои занятия и сходились опять в шесть часов, т. е. во время обеда.
Остаток вечера проводили вместе, читая или занимаясь музыкой, и изредка разговаривали.
Больше всего удивляли Коломбо громадные успехи Кармелиты в музыке, сделанные после отъезда Камилла. Когда она играла, ее рояль имел душу, голос: он плакал, стонал, рыдал; когда она пела, голос ее, особенно на высоких нотах, выражал такую силу чувства, такую болезненную горечь, что казался голосом падшего ангела, оплакивающего небо человеческими звуками.
Воскресенья были посвящены музыке и прогулкам; их они проводили вместе, не расставаясь ни на четверть часа. Когда погода была дурная и нельзя было выходить со двора, они собирались во флигеле Коломбо. Бретонец сначала удивлялся этому выбору Кармелиты, этому пред почтению его комнаты, тогда как был общий зал, но Кармелита имела много случаев доказать Коломбо, что его комната была удобнее для разговоров, чем какая-нибудь другая. Однажды рояль Кармелиты стал ниже в тоне, а рояль Коломбо более подходил к ее голосу, в другой раз камин дымил в зале, а камин Коломбо был превосходен и так далее…
