– Кармелита, я вас слышу! Ваше дыхание жжет меня!..
Он сделал над собою усилие, вскочил и отошел, шатаясь, от Кармелиты.
– Сестра моя! Сестра моя! Наша вина одинакова. Будем просить у Бога, чтоб он дал нам силу покориться судьбе.
– Что вы называете «покориться», друг мой? Я вас не понимаю.
– Вы должны выйти за Камилла…
– Чтобы я вышла за Камилла, любя вас и зная вашу любовь ко мне?
– Вы должны, вы должны! – вскричал с отчаянием Коломбо.
– Почему же должна? Скажите мне, Коломбо, – спросила девушка, – перед кем ответственна я за мою любовь на этом свете? Я одна – слава богу! Я единственный судья и ценитель моего поведения.
– Вы ошибаетесь, Кармелита: общество оценит ваше поведение, а Бог – ваш верховный судья… Вы богохульствуете!
– Я не богохульствую, Коломбо, я вас люблю!
– Кармелита, не будем считать наши желания и влечения за наши права и обязанности. Вы видите, куда это нас привело!
– Это упрек, Коломбо?
– О! – вскричал Коломбо, бросаясь к ее ногам. – Да накажет меня Бог, если я это думаю! По-моему, Кармелита, хоть у вас все страсти женщины, но вы так же чисты, как Ева в первый день творения.
– Коломбо! Коломбо! – сказала Кармелита, падая на канапе и положив обе свои руки на голову молодого человека, лицо которого она прижала к своим коленям. – Я оставляю в стороне мои права и мои обязанности и слушаюсь только голоса моего сердца. Что мне за дело, что придется отвечать перед Богом и перед людьми. Я знаю, что ответить людям и Богу, только бы я могла быть оправдана перед вами, друг мой… Я люблю, люблю вас, и знайте, что я забуду вас на этом свете только для того, чтобы думать о вас на другом.
– Но что же делать? Что делать?..
– А наконец-то вы делаетесь благоразумнее! – сказала Кармелита с горестным смехом, от которого дрожь пробежала по жилам Коломбо. – Что делать?.. О! Я думала уже давно, что нам остается делать!.. Есть только два исхода, Коломбо.
– Какие?
– Оставить этот дом, бежать, поселиться за границей, на краю света, хоть в Индии, или на островах океана, и жить забытыми всеми.
– А другой исход? – спросил Коломбо, доказывая этим, что он отвергает первый способ.
– Другой? – отвечала твердо Кармелита. – Умереть, Коломбо.
– О! – сказал бретонец, склоняя голову на ее колени.
– Не будучи в состоянии соединиться при жизни, – продолжала Кармелита, – мы, по крайней мере, соединимся, умирая.
– Вы оскорбляете Бога, Кармелита.
– Не думаю… Но, во всяком случае, Коломбо, я предпочитаю лучше вечно страдать с вами, чем быть соединенной с «ним», хотя бы на время.
– Это невозможно, Кармелита! Невозможно!
– Хорошо, силен всегда слабый… И теперь слабый будет силен за двоих.
Коломбо приподнял голову.
– Если я не в состоянии принадлежать вам, – потому что вы мне отказываете, Коломбо, – я не буду принадлежать и ему, потому что ему отказываю я. С завтрашнего же дня я поступаю в монастырь…
– О, нет, нет, я вас люблю, как безумный!.. Все, что вы хотите, Кармелита, все, все я сделаю!
– Эти слова очень важны, Коломбо, и прежде, чем на что-нибудь решиться, вам стоит обдумать. Я говорю как существо без имени, забытое, покинутое всем светом, без отца и матери, которые уже там. Вы же – последний потомок благородного семейства. У вас громкое имя, у вас есть отец, который вас обожает… Подумайте о вашем отце! Завтра вы скажете мне, к чему приведут вас эти размышления.
– Итак, до завтра, Кармелита.
– До завтра, Коломбо…
VI. Решение
Следующий день был туманный и сумрачный. Мы видели конец его в первой главе этой книги, когда встретили на улицах Парижа Жана Робера, Людовика и Петрюса. Посмотрим теперь начало его.
Шел мелкий, пронизывающий дождь, воздух был холоден, небо – серое, мостовые – черны. Это был один из таких зимних дней, когда каждому точно не по себе, один из тех дней, когда грустно одному, еще грустнее вдвоем, когда кажется, что ум оцепенел так же, как и тело, в каком бы уголке кабинета человек ни уселся, в какое бы местечко своей любимой комнаты ни спря тался.
Вот в такой день молодые люди сошлись во флигеле Коломбо.
Виноградные лозы ярко горели в камине, но, насколько весел свет огня в зимние вечера, настолько же он печален утром, когда кажется неудачным подражанием, смеш ной подделкой солнца; он не блестит, не сверкает, а едва согревает.
Они оба сидели перед камином безмолвные, задумчивые, печальные, обмениваясь время от времени отрывистыми словами, какими обмениваются осужденные в ожидании палача.
Наконец, Кармелита решила начать разговор и сказала:
– Итак, он приедет завтра!
– Да, завтра, – повторил Коломбо.
– И мы еще не решили окончательно, друг мой, – сказала Кармелита.
– Как же, – отвечал Коломбо после минутного молчания, – я решил.
– В таком случае и я также, – сказала молодая девушка, протягивая руку бретонцу.
– Я умру, – сказал Коломбо.
– И я умру, – сказала Кармелита.
Коломбо побледнел.
– Это решительно, Кармелита? – сказал он дрожащим голосом.
– Решительно, Коломбо, – отвечала твердо Кармелита.
– Вы умрете без сожаления?
– С радостью, в восторге, в восхищении.
– Тогда да простит нас Бог! – сказал Коломбо.
– Бог уже простил нас, – сказала молодая девушка, подняв к небу полный безграничной веры взор.
– Хорошо, – сказал Коломбо, – расстанемся еще раз, чтобы соединиться навеки. Прежде, чем умереть, разой демся на некоторое время.
– Вы хотите проститься, друг мой?
– Я напишу письмо отцу и Доминику.
– А я, – сказала Кармелита, – напишу трем школьным подругам, моим трем сестрам из Сен-Дени.
Молодые люди крепко пожали друг другу руки и разошлись. Кармелита пошла в свою комнату, Коломбо – во флигель.
Вот письмо, которое Коломбо написал своему отцу, старому графу Эдмонду де Пеноель.
«Мой дорогой и уважаемый отец!
Простите мне скорбь, которую я вам причиняю.
Хотя мое решение твердо, хотя ничто на свете не может заставить меня отказаться от него, даже ваша любовь ко мне, даже моя благодарность к вам, но я колеблюсь, я останавливаюсь и собираюсь с силами, чтобы написать следующие строки…
Мой нежно любимый, дорогой, уважаемый, почитаемый отец, простите меня! Простите меня! Вы учили меня с детства прежде всего заботиться о том, чтобы люди не презирали меня, и я прибегаю к смерти, боясь этого презрения. Когда вы получите это письмо, мой дорогой отец, ваш бедный Коломбо уже не будет существовать, предпочитая, по вашему совету, отказаться от жизни, чем не исполнить своего долга.
Не думайте, что я сделал что-либо нечестное, мой благородный отец! Не бойтесь этого ни одной минуты: если бы я пал, то вместо того, чтобы подло скрываться от света, я искупил бы мою вину, публично сознавшись в ней перед всеми. Нет, я боролся, противился, но ураган страсти, безысходная любовь сломили мои силы. Они охватили мою душу, и я склоняю голову и умираю.
„Ведите себя на земле как странники и чужеземцы, которым нет выгоды от дел этого света“.
Помните ли вы эти слова из „Подражания Христу“?
Я как странник в продолжение тридцати лет бродил между чужими, мой дорогой отец, и теперь, не желая принимать участия в делах этого света, я без сожаления оставляю землю и иду ждать вас на небо.
Я умираю со спокойной совестью; я сказал бы даже – с веселым сердцем, отец мой, если бы моя эгоистическая радость не была бы обидна для вашей привязанности.
Умоляю вас на коленях со сложенными руками, разбитым сердцем, умоляю вас, мой обожаемый отец, умоляю вас простить мне горе, которое я вам причиняю; но для меня такое же большое несчастье жить, как велико счастье умереть!
Ваш неблагодарный сын
Коломбо де Пеноелъ».Несколько слез, крупных, как капли дождя во время грозы, оставили пятна на последней странице этого письма, написанного слабой рукой, крупным почерком.
Затем, не запечатывая этого письма, только отодвинув его рукою, Коломбо написал другое письмо Доминику Сарранти.
Брат мой!
Я умираю! Я обращаюсь к вам как к другу, я обращаюсь к вам как к священнику. Мне нужен и священник, и друг.
Вот, что я скажу священнику:
«Брат мой, не говорите над моим телом этого богохульства: „Тот, кто хочет умереть, никого не любит“; я, напротив, умираю, потому что слишком любил!»
У меня перед глазами книга, которая предает анафеме самоубийц. В ней сказано, что между животными нет такого, которое вырывало бы свою внутренность и лишало бы себя жизни.
Да, без сомнения, да, животные слепо повинуются создателю, один человек восстает против него; но Бог дал животному только инстинкт, а человеку он дал страсти; в этом заключается вся тайна непослушания людей и покорности животных.
Моя смерть, – о, природа, вечная мать, пожирающая и дающая жизнь! – не скроет от тебя ничего из того, что ты мне дала. Мое тело, эта маленькая часть всего великого, соединится с тобой, только в другом виде; моя душа или умрет вместе со мною и изменится в громадной массе вещей, или будет бессмертна, и в таком случае ее божественное существо останется неприкосновенным. Мой разум, всегда подчиненный вере, не обольщается софизмами, я слышу голос Бога, который говорит мне: «Человек, я создал тебя для того, чтоб твоим счастьем ты участвовал во всеобщем счастии, а для того, чтобы ты мог этого вернее достигнуть, я дал тебе любовь к жизни и ужас перед смертью». Да, но если сумма горя превышает сумму блаженства?..
