Вот что я скажу священнику, мыслителю и философу, священнику, который знал меня и вознесет за меня к Богу свои руки, свои чистые руки и свой дух, свободный от страстей; священнику, который не позволит, как бы не недостойна христиан была наша смерть, опустить наши тела в могилу без молитвы или без прощения.
Теперь вот что я скажу другу:
«Добрый Доминик! Дорогой друг моего сердца! Завтра утром, когда ты получишь это письмо, ты поедешь в Нижний Медон, – ты знаешь дом, в котором я живу, – ты войдешь туда и найдешь лежащими на одной постели трупы молодого человека и девушки, умерших для того, чтоб не краснеть ни перед собою, ни перед людьми, ни перед Богом. Милый друг, тебе, тебе одному я доверяю заботу о нашем погребении.
Мы не могли вместе жить на этом свете. Мы не могли ни жить одной жизнью, ни спать на одном ложе, мы желаем, по крайней мере, покоиться в одном гробу в продолжении вечности. Ты велишь сделать, дорогой друг, гроб настолько широкий, чтобы нас можно было б двоих положить рядом; ты сорвешь последние цветы с розана, который найдешь в нашей комнате, и бросишь на нас; затем нам нужны будут только твои молитвы.
Но останется человек, которому ты будешь необходим, милый друг моего сердца, – это мой отец.
Отдав последний долг его сыну, ты поедешь в Бретань: тебя ведь ничто не удерживает в Париже. Ты найдешь его в слезах, но ты не будешь стараться его утешать, а будешь плакать вместе с ним.
Прощай, мой друг! Завтра в это время люди, по мнению которых, я приношу себя в жертву, не будут действовать ни за меня, ни против меня: мы предстанем, Кармелита и я, у престола Господня.
Твой друг… более, чем друг, – твой брат
Коломбо де Пеноелъ».Он запечатал оба письма, надписал адреса, только на письме отца прибавил: «Послать на почту»; а на письме Доминику Сарранти: «Отнести завтра до семи часов утра».
VII. Соловьиный выводок
В это же время Кармелита написала следующее письмо трем своим подругам: «Регине, Лидии и Фражоле».
«Прощайте, мои сестры!
Мы клялись в Сен-Дени, как бы не было различно наше общественное положение, любить друг друга, защищать друг друга и помогать всю жизнь, как мы привыкли делать это в пансионе. Было решено, что в случае опасности каждая из нас прибегнет к другой, в каком бы месте и на каком расстоянии она бы ни находилась.
Я сдержу свою клятву, сестры мои: я вас зову; сдержите вашу: придите ко мне!
Придите поцеловать в последний раз холодный лоб той, которая была вашим другом!
Не сожалейте, однако, о моей жизни, о мои сестры! Лучше позавидуйте моей смерти; потому что я умираю так, как другие живут, – с радостью, с восторгом, с блаженством!
Я люблю! И та, которая из вас уже любит, поймет значение этого слова… Если вы еще не любите сегодня, вы поймете его завтра. Я люблю человека, которого я выбрала по своему вкусу, который был моей мечтой; я нашла соединенными в одном человеческом существе все сокровища доброты, красоты, добродетелей, которыми каждая из нас старается наделить героя, за которого она должна выйти замуж.
Не имея возможности выйти за него замуж на этом свете, я обручаюсь с ним сегодня вечером, чтобы выйти на том.
Мы умрем вместе, сестры мои, и, если завтра вы при едете рано, прежде, чем смерть покроет синевою наши щеки, вы увидите двух красивейших обрученных, которых только носила когда-нибудь земля.
Но не проливайте ни одной слезы над их головами, не нарушайте их сна вашими стенаниями, потому что никогда, никогда души обрученных не поднимались более сияющими, более чистыми к небу.
Прощайте, мои сестры!
Я сожалею только о том, что не могу поцеловать вас всех трех прежде, чем умру. Но горечь этого сожаления услаждается мыслью, что, может быть, я не могла бы устоять перед вашими слезами и что ваша привязанность, нежная и преданная, возбудила бы во мне желание жить, тогда как я испытываю невыразимое блаженство, умирая.
Слезы навертываются мне на глаза при мысли, что я должна покинуть любимого мною; но улыбка мелькает на губах при мысли, что я последую за ним.
Будьте счастливы!
Вы заслуживаете счастья, которое обещало вам ваше детство. Я не знаю, за что вы так горячо любили меня: я не была достойна быть между вами.
Помните ли вы, как однажды наша начальница на звала вас тремя грациями, на что аббат заметил: „Следовало бы лучше сказать, три добродетели“.
И это была правда: Регина была Вера, Лидия – Надежда, Фражола – Милосердие.
Прощай, моя Вера! Прощай, моя Надежда! Прощай, мое Милосердие! Прощайте, мои сестры. Да сблизит вас еще более мое отсутствие; любите друг друга еще больше, если это возможно: только одна любовь и хороша на этом свете. Старайтесь жить любовью, которая заставляет меня умирать; я не могла бы пожелать вам более неизъяснимого блаженства. Я завещаю вам мое единственное со кровище – мой белый розан – если, впрочем, он не умрет вместе с нами. Вы будете ухаживать за ним, вы сохраните его цветы, и 15 мая, в день моего рождения, вы придете все вместе и положите его лепестки на мою могилу.
Так оборвала я в одну весеннюю ночь лепестки всех земных радостей.
Вы найдете возле меня это письмо; наверху будет лежать симфония, которую я сочинила. Я думаю, что я могла бы сделаться великой артисткой.
Эта пьеса посвящена вам всем троим, потому что я думала о вас, когда писала ее. Она называется „Соловьиный выводок“.
Однажды летом я видела, как с дерева упало гнездо соловья, которого убила гроза, – для птиц так же существуют грозы, как и для людей – это сюжет моей симфонии, которую вы разучите и будете играть в память обо мне.
Бедные маленькие птички! Они подобны мечтам, которым я завидовала всю жизнь и которые умерли, едва распустившись.
Прощайте в последний раз, потому что, вопреки своей воле, я чувствую, что глаза мои мокры от слез, а если эти слезы упадут на мое письмо, они смоют слова счастья, которые я написала.
Прощайте, мои сестры!
Кармелита».Окончив это письмо, она написала три другие, в которых просто назначала свидание своим подругам завтра в семь часов утра.
Потом она позвала садовницу.
– Вынимают ли еще сегодня почту? – спросила она.
– Да, мадемуазель, – отвечала Нанетта, – поторопитесь немного, и ваши письма пойдут сегодня в четыре часа.
– В котором часу будут они розданы в Париже?
– В девять часов вечера, мадемуазель.
– Это все, что мне нужно… Возьмите эти три письма и бросьте их в почтовый ящик.
– Хорошо, мадемуазель… Больше мадемуазель ничего мне не прикажет?
– Нет. Почему вы это спрашиваете?
– Потому, что сегодня немецкая Масленица.
– Праздник?
– Да, мадемуазель, и мы предполагали ехать в Париж, где мы должны сойтись на большом маскараде прачек из Ванвра, и, если я не нужна, мадемуазель…
– Нет, вы можете отправляться в Париж. А в котором часу вы вернетесь?
– В одиннадцать, а может быть, и позднее. Очень возможно, что будут танцевать.
Кармелита снова улыбнулась.
– Веселитесь хорошенько, – сказала она, – и возвращайтесь, когда хотите: вы нам не нужны.
Итак, Коломбо и она останутся совершенно одни в доме, и мысль об этом уединении заставляла улыбаться девушку.
Садовница ушла, а около четырех часов молодые люди, чувствуя себя свободными, думали только о приготовлении к смерти…
Когда они пришли в комнату Кармелиты, девушка открыла окно и взяла за руку Коломбо.
– Я стояла на этом месте, – сказала она ему, – в день отъезда Камилла, и только в тот день я поняла всю величину моей ненависти к нему и силу любви, которую я питала к вам. С этого дня, Коломбо, я покончила с жизнью и примирилась со смертью… Но с этой же минуты – простите мне, Коломбо! – с этой же минуты мне пришло в голову эгоистическое желание умереть вместе с вами.
Коломбо прижал девушку к своему сердцу.
– Благодарю, – сказал он.
Потом они унесли розан, который должен был быть спутником их агонии.
Но на пороге Кармелита остановилась.
– Здесь, – сказала она, – на этом месте я в первый раз узнала о вашей любви. О! Как удержалась я, что не бросилась в ваши объятия, когда вы пробыли тут полчаса в одну счастливую ночь?
Затем, показав ему на окно в коридоре, она сказала:
– Из этого окна я наблюдала за светом вашей лампы и оставалась тут до тех пор, пока лампа не гасла.
Они сошли с лестницы. Кармелита – улыбаясь, молодой человек – вздыхая…
VIII. Очень нужное письмо
Часы пробили час ночи.
Это был именно тот час, если помнят читатели, в который трое молодых людей, встреченных нами в начале этой истории, и их таинственный спаситель садились ужинать.
Оставим пока Жюстена, подъехавшего верхом в Версаль, оставим Сальватора, Жана Робера и г-на Жакаля, ехавших в карете в Нижний Медон, и вернемся к Людовику и Петрюсу, которые спали за столом в трактире.
Первым проснулся Людовик. Его разбудил шум, который производило веселое общество, желая попасть на четвертый этаж, где находились молодые люди.
