не стали. Под конец вторых суток ему отщедрили банку тушнины. Звездюк сперва выкаблучивался и жрать не хотел, но запах мяса быстро вправил ему мозги. Банку выдали при условии, что он раскроет хавальник, только чтоб закинуть в свою топку тушняк. А чтобы не было лишних вопросов, Мутный поиграл перед пацаненком своей выкидухой, сказав, что если тот еще раз завизжит, то подельник забьет его, как поросенка. Одним ударом в шею.
Надо сказать, парнишка всё понял правильно. Только после того, как захавал почти полбанки, злобно сказал:
– Моя мама меня найдет.
И только потом он, Палец, допер, что мелкий сказал именно про мать. Не про отца.
– Стой! – нечеловеческий визг Мутного дернул нервы Пальца. Тот замер, бросив на напарника злой взгляд. Хотел уже обложить его, но заметил приставленный к губам палец, а на лице… страх?
Мутный был тертым перцем и сам мог зашугать любого, а тут?
Палец, не выпуская из рук оружие, быстро подошел к смотровой щели бронированной двери. Отодвинул белого как смерть Мутного и прильнул к прорези.
В вечерних сумерках заброшенного полигона царило все то же заколебавшее за эти три дня лесное однообразие. Среди которого мимо входа, справа налево, проплыла призрачная тень.
Палец отшатнулся, торопливо крестясь.
– Господи, спаси и сохрани! Что это за укня?!
– Да хрен ее знает! – трясущийся от страха Мутный прилип к щели. – Сука! – перед глазами похитителя вновь проплыла призрачная фигура отвратительной старухи. Ее развевающимся длинным нечесаным волосам вторили обрывки рубища. – В натуре стремная тварь! Я же базарил! Как чуял, что какая-то падла тут вылупится!
– Что делать будем?
– В душе не гребу, – Мутный зло оскалился. – Она вокруг бункера мотается. Может, в натуре что-то чувствует. Типа людей или еще чего. Кумекаю, что надо залечь тут и кипиш не поднимать. Может, эта тварь на движение бросается или на шум.
– С пацаном чего решаем?
– Пока не трогай. Кто ее знает, может, она еще и на кровь сюда залетит.
– Делим ночь на троих, – Ясаков поставил на землю початую бутылку с водой. – Маша, как жертва доминирующего влияния самцов, спит всю ночь. Мы сторожим по очереди.
– А как мы время-то узнаем? – усмехнулся Штопор. – Мы же не взяли часы.
– Хороший вопрос, – кивнул Хэлл. – Придется, видимо, на глаз. По-другому не выйдет.
– Так тоже не выйдет, – Сергий достал из свертка тряпку и вытер испачканные в масле руки. – Как ты угадаешь ночью движение времени? Оно будет идти неодинаково. Порой десять минут покажутся часом. Если только по месяцу ориентироваться, но он не солнце. Как по нему смотреть, я, честно сказать, не знаю.
– По Коту можно, – Маша оперлась спиной о ствол дерева, устроилась поудобнее. В ее ладонях, свернувшись клубком, спал бельчонок.
– Поясни, – попросил Штопор.
– По песням. В среднем, одна песня идет минут пять. То есть за час ориентировочно должно прозвучать двенадцать песен.
– Просто и гениально, – одобрил Ясаков. – Кто будет первым?
– Я, – вызвался священник.
– Потом тогда я буду, – поднял руку Штопор.
– Тогда я спать, – Хэлл отодвинулся назад и завозился, укладываясь на земле.
Рядом с ним в темноте заворочался земельник. Очертаний не было видно, но тихое шуршание одежды быстро смолкло.
Ощущение живого, теплого маленького тела в руках успокаивало, и Маша не заметила, как закрыла глаза. Первые секунды еще казалось, что она слышит где-то справа от себя тихую песню Кота:
Спят на щитах, как в колыбелях, птицы.
Отдых недолог, ведь битва ждет!
Темные силы явились –
Это ваш последний поход!
Перед закрытыми глазами Маши ночь как будто стала чуть менее темной. Невидимый источник света, казалось, разливался из точки, парящей прямо перед ней. Расширялся и пульсировал, принимая уже знакомый образ высокого широкоплечего мужчины. Тот оторвался от наковальни, смахнул свободной рукой прядь светлых волос, выскочивших из-под ремешка. Его белые, сияющие огнем глаза внимательно и строго посмотрели на Машу. Кузнец поднял палец, погрозил ей. Затем на его загорелом лице появилась заботливая улыбка. Он окинул взглядом ее спящих спутников и удовлетворенно кивнул. Затем вновь взялся за молоток и продолжил свой труд.
Ты не плачь, седой Днепр, на земле славян
Будет когда-нибудь мир, но пока
Мало, мало злой судьбе ран…
Ты не плачь, река! Не плачь, река!
Во сне взгляд Роговой скользнул дальше, к посапывающему Хэллу. Здоровяк спал на спине, положив руки на грудь. Над его лицом вспыхнула новая искра света. Залила мягким огнем небольшой участок ночи. Расширилась пульсацией, обретая очертания молодой и невероятно красивой женщины.
Маша во все глаза рассматривала возникшую из ниоткуда незнакомку. В этой женщине было совершенно всё, начиная от формы лица и толщины белой косы, и заканчивая длиной ног. Сейчас таких параметров просто нет! Неужели они были когда-то?
Совершенная блондинка тем временем склонилась над спящим проходником. Было видно, как она проводит рукой ему по голове и по-матерински целует. Маше даже показалось, что хмурящееся во сне лицо Хэлла разгладилось, а на губах промелькнула счастливая улыбка. Чистая и открытая. Такая бывает только у грудных детей, видящих свою мать и искренне радующихся ее появлению.
Женщина улыбнулась в ответ. Выпрямилась – и оказалась возле светящегося окна, озарявшего подвешенную к потолку детскую люльку. Блондинка бросила на нее внимательный взгляд и, видимо, убедившись, что все в порядке, взяла в руки лопату. Просунула ее в печное горнило и, ловко поддев, вынесла наружу пышущий жаром каравай, тесто для которого она умело и привычно замесила из муки, полученной из злакового колоса, срезанного серпом, который вручил ей кузнец.
Взяв сундуки с добром, бежал,
Предал народ и войско сдал!
Земли – в огне, наверху – не те.
Спи, уставший беркут, на кресте…
А взгляд спящей уже торопился дальше, к пульсирующему огоньку света, выхватывающему из темноты лежащего на боку земельника. Вот яркая точка разрастается, увеличивается в размерах, приобретает очертания сидящего за столом мужчины. Он закончил трапезу, вытер рот и густую светлую бороду вышитым полотенцем. Его и сытный хлеб к столу принесла сестра побратимов. Так было испокон веков, так и будет впредь. Красавицы заботятся об очаге, поддерживают порядок. На их плечах – великое дело: хозяйство, дом, дети. Забот полно, куда уж взрослым мужчинам с ними сладить. На этом поле любая им нос утрет. У братьев-родичей – другая задача. Кто-то трудится в поле или в мастеровых избах. А кто-то становится защитником рода. Потому-то и порядок в градах и поселениях, что каждый занят тем, к чему ближе сущность и многовековая генетика. И никогда жена не сможет
