В этом отношении Женевской школе можно противопоставить Пражскую школу, представители которой считали, что «письменный язык – это весьма плодотворное понятие, развитие которого дает возможность представить в новом свете целый ряд общетеоретических языковедческих проблем» [Вахек 1967: 534].
Идея «нормы» была намечена А. Сеше в его рассуждениях о лингвистике организованной речи. Наряду с другими задачами Сеше ставил перед лингвистикой речи задачу изучения узуса [Сеше 1965: 71].
Сеше указывал на отрыв грамматических трудов нормативного характера и всех работ, проникнутых духом пуризма, от реальности живого языка. «Выражения, рассматриваемые как негодные, изымаются из языка и попросту игнорируются. “Правильным” же выражениям даются определения ne varietur, часто противоречащие друг другу, а затем делается попытка подчинить им реальное употребление в речи...» [Там же: 67 – 68].
В деле нормализации языка первостепенное значение могли бы иметь научные прогнозы, подсказанные знанием законов языкового развития и отчетливым пониманием тех общественных условий, которые должны оказать решающее влияние на принятие языком тех или иных норм. В целом к возможности лингвистического прогнозирования Сеше относился скептически и даже до некоторой степени с иронией: тот из лингвистов, «кто благодаря своей гениальности или счастливому случаю остановил свой выбор на вариантах, на которых затем окончательно остановился и язык, оказывается в глазах последующих поколений великим ученым» [Там же: 67].
А. Фрей развивал функциональный подход к понятию нормы. Понятие нормы он противопоставлял пуристической точке зрения и за основу принимал соответствие выполняемой функции [Frei 1929: 18].
Ш. Балли, подобно А. Фрею [Ibid.] [69] , считавший, что то, что сегодня считается ошибкой, завтра может стать нормой [70] , предлагал составить список и описание речевых ошибок: «...это могло бы сослужить прекрасную службу новым поколениям лингвистов» [Bally 1935: 43].
Степень осознания нормы Балли связывал с развитием общества. В ходе унификации, к которой стремятся все цивилизованные языки, между членами языкового коллектива исчезают языковые различия, что сопровождается распространением нормы на всех членов коллектива [Ibid.: 181].
Являясь приверженцами синхронного описания языка, Балли и Сеше выступали против исторического объяснения нормы [Ibid.: 183]. Отказавшись от историзма в лингвистических исследованиях, для объяснения нормы они были вынуждены прибегать к такому неопределенному и субъективному феномену, как языковое чутье говорящих субъектов, которые интуитивно чувствуют, что, например, вопросительные формы, характерные для разговорного французского языка Tu es malade? C’est-y que tu es malade? соотносятся со средними формами Es-tu malade? Est-ce que tu es malade? [Bally, Sechehaye 1928: 48]. А отсюда один шаг до заключения, что в статической лингвистике точка зрения лингвиста должна совпадать с точкой зрения говорящего субъекта [71] . Однако, как показал в своих работах выдающийся отечественный лингвист академик Л. В. Щерба, изучение исторического становления нормы является важным для ее правильного толкования [Щерба 1957].
Понятие языковой нормы было свойственно языкознанию на всех этапах его развития. Оно связывалось, как правило, с разными концепциями и получало различное терминологическое обозначение. В XVII – XVIII вв., например, это были идеи нормативных грамматик и словарей [72] . Последнее было свойственно западной и, в особенности, французской традиции (так подходил к определению нормы Вожла в своих «Заметках о французском языке», вышедших в 1647 г.). В языкознании XIX в. проблема нормы обсуждалась как соотношение общечеловеческого (логического), национального и индивидуального (психологического); младограмматики выдвинули понятие узуса, противопоставив его искусственности литературно-письменной нормы и индивидуальности речевого акта. Особенно актуальна стала проблема нормы в лингвистике ХХ в., когда она стала разрабатываться, с одной стороны, в связи с проблемой реализации языковой системы, а с другой – в связи с изучением литературных языков и культуры речи.
Языковая норма в современных теориях выводится из сравнения ее с системой языка и речью. У Л. Ельмслева определение нормы связано с принципиальным противопоставлением понятия схемы (схема или система языка понимается Ельмслевым чисто формально, как совокупность абстрактных отношений, существующих между элементами, независимо от фонетической или семантической характеристики последних) понятиям нормы, узуса и индивидуального акта речи, представляющим в своей совокупности разные аспекты языковой реализации. Однако подлинным объектом реализации Ельмслев склонен считать лишь узус, определяемый как «совокупность навыков, принятых в данном социальном коллективе». По отношению к узусу акт речи является его конкретизацией, а норма – «материальная форма, определяемая в данной социальной реальности» – излишней абстракцией [Ельмслев 1965].
Хотя Л. Ельмслев в целом довольно негативно оценил понятие нормы, его попытка рассмотреть схему языка и речи Соссюра оказала известное влияние на других лингвистов, в частности, на Э. Косериу, концепция нормы которого приобрела сторонников и среди ряда отечественных языковедов. Характеризуя систему языка как «систему возможностей», Косериу определяет норму как «систему обязательных реализаций» [Косериу 1963: 175]. Через систему, согласно Косериу, выявляются структурные потенции языка, а норма соответствует реализации языка в традиционных формах.
Норму можно рассматривать не только в собственном языковом, но и в социальном аспекте. К данному аспекту относятся разные формы осознания и оценки обществом объективно существующих языковых норм. Здесь уместно вспомнить концепцию функциональных языков Пражской лингвистической школы. Язык существует в различных функциональных проявлениях (на современном этапе это язык поэзии, язык театра, язык радио, публицистика, научное творчество, обиходно-разговорный и т. д.). В каждом из этих «языков» имеются свои характеристики, задаваемые внеязыковыми факторами. Пражские лингвисты выдвинули так называемый «функционально-телеологический» критерий правильности, который в несколько модифицированной форме рассматривался и другими лингвистами [Щерба 1957]. Речь в этом случае идет о выборе «правильных» языковых средств в соответствии с целеустановкой и условиями коммуникации.
Понятие языковой нормы, несмотря на значительные колебания в его определении, а также недостаточную разработанность отдельных аспектов этого понятия, является важным и необходимым для характеристики языка в связи с его функционированием.
ЧАСТЬ II САМОСТОЯТЕЛЬНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ИССЛЕДОВАНИЙ. ОТ СОССЮРА К ФУНКЦИОНАЛИЗМУ
Проблематика самостоятельных направлений исследований, сформировавшихся в рамках Женевской школы, обусловлена индивидуальными научными интересами ее представителей, ходом развития лингвистики и смежных наук, а также воздействием ее основателей Ш. Балли, А. Сеше и С. Карцевского, в трудах которых был заложен функциональный подход к исследованию и описанию языковых явлений, получивший развитие в работах последующих поколений представителей этой школы.
Глава I Роль и соотношение в языке интеллектуального и аффективного
В языкознании конца XIX – начала XX в. проблематика отражения в языке наших эмоций, аффекта в широком смысле, изучалась с разных сторон. Р. Мерингер [Meringer 1895] и Г. Шпербер [Sperber 1914] исследовали действие аффекта на фонетические и семантические изменения. Ж. Марузо [Marouzeau 1929], Г. Гребер [Gröber 1906] и Л. Шпитцер стремились установить воздействие аффективности на различные аспекты языка: фонетику, синтаксис. Большое место аффективному языку уделил в своей работе «Язык» Ж. Вандриес. «...во всякой речи, – писал он, – нужно различать то, что нам дает анализ представлений, и то, что говорящий в нее вносит своего: элемент логический и элемент аффективный» [Вандриес 1937: 135]. Аффективное противопоставлялось интеллектуальному [73] Л. Шпитцером: «Аффекти вная речь отличается от интеллектуальной тем, что оставляет невыраженным, заменяя паузами, интонацией и жестами или дополняя контекстом и ситуацией то, что интеллектуальная речь передает в словах; тем, что она повторяет то, что достаточно сказать один раз, чтобы было вполне понятно; далее тем, что она не пользуется строго объективными словами, а также и тем, что располагает слова в предложении в тех местах, которые в интеллектуальной речи предназначены для других членов предложения» [Spitzer 1929: 275].
Общим принципом аффективности, применимым к различным разделам языка, считалось отклонение от различных «правил», которые мы соблюдаем, когда не находимся в состоянии аффекта. Например, в синтаксисе, если прилагательное стоит после существительного, оно имеет интеллектуальное значение, если же оно стоит перед существительным, то оно имеет аффективное значение, выражает субъективную оценку. Другой характерной чертой экспрессивных явлений языка считалось то, что они быстро теряют свою выразительную силу, становясь грамматикализованными средствами, нормированными и общераспространенными. Эта точка зрения, как мы увидим ниже, характерна и для Балли.
