К со
жалению, все
го я вам на
писать не могу. Если судь
ба поз
волит, то я вам ког
да-ни
будь об этом рас
скажу. Ста
линград — мо
гила для не
мецких сол
дат. Чис
ло сол
датских клад
бищ рас
тёт…»
«…2 декабря. Снег, только снег. Питание пакостное. Мы всё время голодны. 6 декабря. Порции ещё сокращены… 8 декабря. С едой становится всё плачевней. Одна буханка хлеба на семь человек. Теперь придётся перейти на лошадей»
«…12 декабря. Погода становится всё хуже. Одежда замерзает на теле. Три дня не ели, не спали»
«…26 декабря. Сегодня ради праздника сварили кошку. После обеда нас невероятно обстреливали русские самолёты. А немецких самолётов не видно ни одного. Это ли называется превосходством в воздухе? Наша рота потеряла половину своего состава. Русские танки разъезжают по нашей позиции, самолёты атакуют нас. У нас убитые и раненые. Это просто неописуемый ужас…»
«…Как чудесно могли бы мы жить, если не было этой проклятой войны! А теперь приходится скитаться по этой ужасной России, и ради чего? Когда я об этом думаю, я готов выть от досады и ярости…»
«…Часто задаёшь себе вопрос: к чему все эти страдания, не сошло ли человечество с ума? Но размышлять об этом не следует, иначе в голову приходят странные мысли, которые не должны были бы появляться у немца. Но я спасаюсь мыслями о том, что о подобных вещах думают 90 процентов сражающихся в России солдат».
«…15 января. Фронт за последние дни рухнул. Всё брошено на произвол судьбы. Никто не знает, где находится его полк, его рота, каждый предоставлен самому себе. Снабжение остается по-прежнему скверным, так что момент разгрома оттянуть нельзя. В последние дни бывает так: нас атакуют шесть или девять „СБ-2“ или „Ил-2“ с двумя-тремя истребителями. Не успеют исчезнуть, как выплывают следующие и низвергают на нас свои бомбы. На каждой машине по две-три тяжёлые бомбы. Эта музыка слышится постоянно. Ночью как будто должно бы быть спокойней, но гуденье не прекращается. Русские летают иногда на высоте 50–60 м, наших зениток не слышно. Боеприпасы израсходованы полностью. Проезжая через пригород Сталинграда Гумрак, я видел толпу наших отступающих солдат, они плетутся в самых разнообразных мундирах, намотав на себя всевозможные предметы одежды, лишь бы согреться. Вдруг один солдат падает в снег, другие равнодушно проходят мимо. Комментарии излишни! 18 января. … В Гумраке вдоль дороги и на полях, в блиндажах и около блиндажей лежат умершие от голода, и затем замёрзшие немецкие солдаты…»
«…В нашем батальоне только за последние два дня мы потеряли убитыми, ранеными и обмороженными 60 человек, свыше 30 человек убежало, боеприпасов оставалось только до вечера, солдаты три дня совершенно не ели, у многих из них обморожены ноги. Перед нами встал вопрос: что делать? 10 января утром мы читали листовку, в которой был напечатан ультиматум. Это не могло не повлиять на наше решение. Мы решили сдаться в плен, чтобы тем самым спасти жизнь нашим солдатам…»
«…Все на батарее — 49 человек — читали советскую листовку-ультиматум. По окончании чтения я сказал товарищам, что мы люди обречённые и что ультиматум, предъявленный Паулюсу — это спасательный круг, брошенный нам великодушным противником…»
«…Я прочёл ультиматум, и жгучая злоба на наших генералов вскипела во мне. Они, по-видимому, решили окончательно угробить нас в этом чёртовом месте. Пусть генералы и офицеры сами воюют. С меня довольно. Я сыт войной по горло…»
* * *
Третьего февраля 1943 года берлинское радио передало официальное сообщение: «Сражение за Сталинград закончилось. Верная своему долгу сражаться до последнего вздоха, 6-я армия под образцовым руководством фельдмаршала Паулюса была побеждена в неблагоприятно сложившихся условиях превосходящими силами противника.
В первый и последний раз в Третьем Рейхе был объявлен траур. Сделано это было для того, чтобы придать величественности предполагаемому «подвигу» 6-й армии, но вызвало совершенно обратный эффект. Рядовые немцы осознали, что элита немецкого вермахта, непобедимость которого прославляли нацистские вожди, полностью уничтожена на берегах Волги.
Германия стала понимать: наступает время платить по счетам, и эта расплата за всё содеянное будет по-настоящему страшной.
* * *
Старый Янсель и его верная и любящая мужа Луиза не знали, что и думать о своём приятеле Шмидте. Янсель несколько раз ходил по его адресу, но двери мастерской были заперты, и соседи по жилью давно его не видели. И куда мог подеваться посреди белого дня этот плут Шмидт, солёных анекдотов которого так не хватало теперь Янселю, как не хватало и общения за кружкой пива и колодой раскинутых в игре карт. Словом, никто толком ничего не мог пояснить.
…По нелепой, но жестокой случайности Шмидт попал под облаву после акции местных антифашистов, расклеивших листовки о том, что нацисты терпят поражение в России под Сталинградом, что большая группировка фашистских войск окружена и разгромлена и многие тысячи немцев оказались пленёнными. Ничего не подозревающий старый Шмидт тихонько брёл по тротуару вдоль мостовой улицы, неся подмышкой отрез мануфактуры. Он возвращался из торговой лавки к себе домой, в свою мастерскую, мечтая поскорее добраться и заварить двойной кофе. Напиток — эрзац и, чтобы хотя бы испытать вкус, приходилось заваривать двойную порцию. В силу обстоятельств, связанных с продуктовым обеспечением города приходилось выбирать: либо растягивать пачку на полмесяца, но довольствоваться мутным варевом безо всякого удовольствия, либо опустошить пачку за несколько дней, но порадовать себя хотя бы таким напитком в надежде, что скоро всё кончится, наступит мир, и всё встанет на свои прежние места. Идущие навстречу Шмидту прохожие вдруг куда-то побежали, всколыхнулась беспорядком вся улица. Фыркнули моторами и затормозили внезапно приехавшие грузовики, из которых горохом посыпались солдаты, грохоча коваными сапогами по мощёной камнем скользкой после недавнего тёплого и совсем мирного дождика мостовой. Злобно и хрипло залаяли овчарки, натягивая длинные поводки, которые солдаты наматывали на левую руку, а правой придерживали рукоятки воронёных «шмайсеров».
Позже в концлагере, за сутки до газовой камеры, Шмидт увидит сквозь двойной ряд колючей проволоки издали высокую фигуру своего постоянного и давнего клиента Кёльгера, приехавшим сюда, должно быть, по своим делам. Обессиленный от недоедания старый Шмидт с некоторой надеждой смотрел обречённо на фуражку Кёльгера, мелькнувшую спасительным маячком среди сопровождавших его эсэсовцев. И у них тоже были такие же фуражки с высокой тульей, и Шмидту даже показалось, что все эти фуражки — его, известного старого мастера — работа. Он вспомнил давнишний приход приятеля Янселя, который, наверное, со своей Луизой потеряли его, и теперь они даже предполагать не могут и не могут догадываться, что он — Шмидт — в концлагере, и выхода отсюда, наверное, уже нет. И Кёльгер больше не сможет сделать ему выгодный персональный заказ… А Кёльгер вдруг обернулся, и Шмидт, у
