Крутая волна шибанула сзади, он вцепился в борта, сжался, а когда поднял голову, тазика в лодке уже не оказалось. Больше он ничего сделать не мог. Оставалось лежать и ждать.
Лодку заливало; раскисшая земля расступалась под коленями, как болотная топь, Андрей скорчился и замер не шевелясь…
Верховка набрала полную силу. Теперь она дула ровно, сплошным накатом. К ее свисту прибавился треск и грохот, — валились хилые деревья на берегу. Над озером летели хвоя и желтые листья, казалось, что тайга горит.
Лодка вертелась тяжелее, едва вздымалась на гребни… И вдруг — показался берег.
Сквозь туман и брызги проглянул гранитный откос. Он был крут, а перед ним торчали из воды острые обломки скал. Белые космы пены мотались между ними, захлестывали и не могли захлестнуть верхушки камней.
Андрей понял, что теперь все кончено. Хоть лодка и не затонула, но ее вынесет к этим камням и разобьет. Ее просто размолотит в щепки.
Он тупо смотрел, как в разрывах тумана все резче и резче выступают скалы. Вот уже видны трещины, блестящие прожилки слюды. Виден мох, потемневший и набрякший от воды…
И вдруг сквозь свист и грохот Андрей различил человеческий голос. Поднял голову. Отец бежал по берегу, что-то крича и размахивая руками.
И внезапно Андрей представил себе, что сейчас видит отец. Отец видит залитую водой, тонущую лодку и его, Андрея, — жалкого, скрюченного, вжавшегося в склизкую грязь…
Сознавать это было до того невыносимо, что Андрей поднялся на колени, а затем встал в полный рост. Он не понимал, о чем кричит отец, но сам закричал тоже, переступая в чавкающей грязи и задирая кулак…
Лодка подошла почти вплотную к скалам. Впереди открылась узкая щель — проход, ведущий к самому берегу. Скользнула мысль: «Вот суметь бы повернуть лодку… войти в этот проход…» И сразу же Андрей сообразил, как надо поступить.
Он шагнул к борту и перекатился в воду. Тело сделалось неожиданно легким и словно бы маленьким, и держаться на волнах оказалось не трудно. Опустевшая лодка подпрыгнула, но Андрей ухватил ее за корму, направил в щель между камнями и что было силы пихнул вперед. Лодка проскочила, он еще успел услышать, как она чиркнула бортом о скалу.
Потом его накрыло волной, затянуло в коловерть. Оскальзываясь, обдирая пальцы, он все-таки выбрался на камень и увидел протянутую руку отца.
Они сидели на берегу, и отец обнимал Андрея за плечи и рывками прижимал к себе, словно боясь отпустить, и Андрей мокрым плечом чувствовал, как вздымается грудь у отца и сбивчиво стучит сердце.
Андрей пошевелился, снял с плеч отцовскую руку.
— Ты чего? — не понял отец.
— Ничего, — сказал Андрей. — Вспомнил про землю. Надо землю из лодки перетаскать, пока совсем не размыло. Там все-таки порядочно земли…
— Может, не стоит сейчас? Лучше потом, а?..
— Нет, — сказал Андрей. — Ты иди домой, а я все сделаю.
Ночь в конце месяца
1
Около трех пополуночи вдруг раздается, раскатываясь по казарме, голос дневального:
— Па-адъем!
От этого голоса вздрагиваешь и, еще не проснувшись, бессознательно скидываешь с себя одеяло. Голова сама отрывается от подушки.
Скрипят двухъярусные койки, вот кто-то уже спрыгнул, скребнули по полу подковы на сапогах. Внизу подо мною проснулся веселый человек — Петя Кавунок, задрал ногу и поддает под мой матрас, помогает вставать.
Командир отделения Лапига, уже одетый, шагает вдоль коек. С хрустом оседают под его могучей поступью половицы. Слышу — остановился у соседней койки, дергает за простыню:
— Вам что, особое приглашение?
И ждет, держа уголок простыни в кулаке, как собачье ухо.
Надо спешить. Я сползаю вниз, спросонок путаюсь ногами в штанах. Портянки, обернутые на ночь вокруг голенищ, не успели просохнуть и лезут в сапоги трудно, с писком.
Петя Кавунок прыгает рядом на одной ноге. Ему одеваться дольше, у него обмотки, крути-накручивай… Старательно завершив последний оборот, он любуется и притопывает каблуком:
— Эх, дали Пете сапоги, восемь раз вокруг ноги!
Проглотив зевок, я интересуюсь:
— Не знаешь, зачем подняли?
Петя вскидывает на меня круглые, прозрачные, как весенние льдинки, глаза. В них столько изумления, что мне совестно.
— Разве непонятно? Ах, простите, забыл объявить: состоятся ночные полеты. С вагона на вагон. Аппарат типа «копай глубже, кидай шибче». Берешься на пару?
Так я и подозревал — снова разгрузка.
Третью ночь подряд прибывают на железнодорожную ветку эшелоны, груженные «инертными материалами». Под этим пристойным названием скрыты обыкновенный песок и гравий. Едва эшелон прибывает, как в нашей казарме появляется командир, гремят голоса дневальных. Спустя полчаса мы уже на ветке, напяливаем рукавицы и запускаем в полет наш аппарат «копай глубже, кидай шибче».
Значит, сегодня — тоже.
— Ладно, — говорю я Пете. — Летаем на пару. Дадим рекорд скорости.
Только мы успеваем одеться и сполоснуть лица, как вновь размеренно топает, хрустит половицами командир отделения Лапига:
— Коечки запр-равить!
Заправить по-солдатски койку — это не значит попросту накрыть ее одеялом. Надо ухитриться состроить из матраса что-то похожее на гладко обструганный ящик. Так полагается. Гражданским тюфякам дозволено валяться на кроватях, безвольно прогибая спины и выпятив бока. А солдатский матрас — прям и сух, он обязан вытянуться в струнку и лежать, строго равняясь на соседей.
У меня матрас новый, недавно набит, и я с ним справляюсь легко. А Петя задерживается. Он успел пролежать, перетереть солому в порошок, и матрас у него оползает, как мешок с песком.
— Стрроевой выправки не знаешь! — рычит Петя и сует матрасу под микитки. — Сколько служишь? Ка-ак лежишь? Смиррна!
Команды у Пети получаются совсем как у сержанта Лапиги, такой же бас и раскаты. Поэтому я не сразу разбираю, кто приказывает: «Станови-ись!» Оказывается, кричит сам Лапига.
Пятка к пятке, локтем достаю соседа, скашиваю глаза на грудь четвертого человека. Мимо прошмыгивает опоздавший Петя. Он мал ростом, и ему надо мчаться на левый фланг.
— Смиррна!
Обтирая покрасневшие, озябшие руки, в казарму входит командир роты майор Чиренко. Сапоги у него захлестаны глиной, фуражка намокла и потемнела; с нее падают длинные капли, стукаясь о погон.
Скрипнули майорские сапоги. Строй замер.
Слышно, как сечет по окнам казармы дождь и туго, на одной ноте, гудит ветер. От этих звуков прохватывает зябкая дрожь.
— Поедете на аэродром, — откашлявшись, негромко говорит майор. — Его затопляет. Надо спустить воду. Задания объяснят командиры отделений.
Вот, оказывается, в чем дело! Петя Кавунок нынче ошибся, не придется запускать наш аппарат. Что-то другое выпало на нашу долю.
Я выхожу из казармы первым и никак не могу открыть дверь — на нее словно навалились снаружи. Доски двери дрожат.
Петя помогает мне, бухает плечом. Дверь нехотя отходит, а потом, подрожав секунду, распахивается и с пушечным гулом ударяет о стену.
Мы тотчас задыхаемся. Ветер наглухо заткнул рот, нос, выжимает слезу. Я делаю шаг и будто проваливаюсь в черный водоворот: ветром насквозь продуло шинель, гимнастерку, белье, ледяные струйки бегут по коже.
— Эх, закурить не поспел! — кричит рядом Петя Кавунок, придерживая на голове пилотку. — Жисть пошла отчаянная… Ни курева, ни варева… Одно горево!
Сзади, перекрывая гул ветра, командует сержант:
— По машинам, трропись!
Расколов кромешную тьму, на дороге светят автомобильные фары. Они кажутся очень далекими. Спотыкаясь, мы бежим к машине. Обычно по ночам у казармы горит фонарь, но сейчас его нет, — наверно, сорвало. Над головами у нас, тягуче распиливая воздух, что-то проносится и брякает о дорогу. Я не догадываюсь, что это, а Петя приседает и ойкает:
— Пресвятая мать-демобилизация! От пули не погибнул, так черепица башку срубит… Ить как!
Теперь сквозь вой ветра я слышу, как наверху, в клубящейся тьме, трещат доски на крыше казармы. Хлестнув брызгами, пролетает еще черепичина… Я закрываю голову рукой и с маху натыкаюсь на борт грузовика.
Мы вваливаемся в него, садимся на мокрый пол. На плечи нам лезут остальные солдаты, перекатываются кубарем… Машина резко берет с места, а мы сидим, плотно стиснутые, и даже не качаемся, когда кузов кренится на поворотах. В затылок мне кто-то горячо дышит, сбоку привалилась широкая, круглая, как афишная тумба, спина сержанта Лапиги, по колену ерзает чей-то сапог…
Сгорбясь в три погибели, Петя чиркает спичками, — все же хочет наладить курево. Запалить цигарку ему удается, но проку от этого мало. На ветру цигарка горит стремительно, как бенгальский огонь, и в одну секунду рассыпается искрами.
