Пока ничто не сулило ее.
День был синий, стеклянный. Будто в громадной воронке — недвижное, чуть выпуклое, с четкими отражениями облаков, — лежало темное озеро, зажатое мохнатыми, лесистыми горами.
Тайга начинала пестреть. Потускневшей бронзой отливала хвоя лиственниц, с неожиданной яркостью проглядывали желто-белые пряди берез, просветлялись рыжие лохматые шапки рябин; медленно, как во сне, крутился и падал на озерную гладь лист прибрежных кустарников.
Но эта ласковая тишь отчего-то не успокаивала Андрея, — она казалась чужой, непонятно-затаенной. И было не по себе, почти как в тот день, когда они впервые пришли к озеру.
Отец перебрался сюда организовывать заповедник.
Всю жизнь любил он забираться в глушь, к чертям на кулички, — то ездил в экспедиции, то работал на далеких биостанциях и в заказниках. Довольно известный биолог, он мог бы давно получить местечко в академии, сидеть в креслице у зеленого абажура, пописывать проблемные статьи. Но не хотел, не мог представить себя таким деятелем. Иной был у него характер.
Погостив с недельку дома, скучнел, неискусно притворяясь, морщил нос от кухонных запахов, потом говорил:
— Знаете, ребята, вы уже без меня тут как-нибудь, а?
И опять укатывал на край света.
Домашние привыкли к этим разъездам, смирились, а Андрей — так тот и вовсе считал нормальным, что отца можно видеть два раза в год по большим праздникам.
Но в последний свой приезд отец задержался надолго. Андрей смутно чувствовал, что произошло это из-за него.
Отец приглядывался к нему что-то уж очень зорко, задумчиво говорил:
— Вырос-то, вырос-то, братцы мои.
Вдруг заинтересовался не только отметками, но и друзьями Андрея, его пристрастиями. Заходил на занятия кружка, где Андрей строил морские модели, однажды отправился даже в туристскую вылазку вместе со школьниками. Андрей отчаянно стеснялся, — было до слез неловко чувствовать на каждом шагу отцовский изучающий взор.
Дома подробно расспрашивал:
— Значит, в техникум думаешь? А почему в судостроительный? Влечение такое… Понятно. Нет, документы сдавать подождем.
О чем-то подолгу разговаривал с матерью, — было слышно, как сердился и покрикивал.
Так тянулось довольно долго. А потом в один из вечеров, когда вся семья собралась за столом — и мать, и Андрей, и дедушка, интеллигентный джентльмен, бывший когда-то преподавателем английского языка, — услышали новость.
Отец повертел в пальцах чайную ложечку (Андрею отчего-то накрепко впечаталась в память эта дурацкая ложечка с ручкою в виде пестрого попугая), согнул ее, бросил в чашку и сказал усмехаясь:
— Вот что я придумал, ребята: домработницу рассчитать, квартиру сдать управдому, матери со службы уволиться. Поедем жить на новое место.
Сначала никто не поверил, думали, — шутит. Но оказалось, отец решил это всерьез, и через неделю были закончены сборы.
Долго ехали поездом. Но вот кончилась дорога железная, потянулись сибирские тракты — по горам, сквозь тайгу, вдоль непривычно шумных рек с жилистой зеленой водой. Порою отец едва добывал лошадей: неласково встречали приезжих мордастые мужички-староверы.
Страшновато бывало ехать лесами. В здешних отдаленных краях не видать было целинников, новоселов, строителей. Тут другой народ водился — бродяги-шишкари, вольные охотнички и просто лихие парнишки, которым стали тесны городские законные порядки…
Не раз бывало: у оврага или скалы над обрывом вдруг появлялись фигуры с неестественно скучающими глазами; за плечом драного полушубка торчал приклад. Интеллигентный дед при виде щетинистых физиономий чуть не падал замертво, а мать двумя руками обхватывала Андрея, прижимала к себе. Сам отец не поворачивал головы, даже лошадь не подстегивал, — будто не замечая, проезжал мимо фигур, действовал на психику…
То ли взаправду помогал его геройский вид, то ли взять-то было нечего: худая кобыла, узлов немного и одёжа на путниках неважнецкая, — но проследовали мирно, никто не тронул.
Тяжелей всего дались последние десятки километров. Кончился тракт, исчезли, будто под землю уйдя, проселочные дороги; еле заметная тропа, через буреломы и ущелья, повела к озеру. Шли пешком. На крутых подъемах помогали друг дружке, кричали ужасными голосами для воодушевления и бодрости, — чистые кочевники.
Наконец с перевала увидели озеро.
Не слишком-то обрадовал открывшийся вид. Черная тайга густо, непролазно укрывала горы. Сырые слякотные облака сползали с хребтов. Внизу, над самой водою, крутились рваные клубы тумана, будто в громадном дьявольском котле бесшумно кипело молоко.
Отец присел на склизкий, гнилой ствол кедра, зажег папиросу. Андрей с матерью — растерянные, пришибленные какие-то — молча смотрели на него. Интеллигентный дед незаметно поеживался.
Тревожными были для всех эти первые, молчаливые минуты.
С длинной обвислой хвои кедров глухо падали капли, тайга шепталась, непонятные шорохи и свисты возникали кругом; пахнул скипидаром застоявшийся воздух… Дрожащий вопль проплыл над озером, — не то зверь подал голос, не то вспугнутая большая птица…
Андрей заметил, как у отца опали, разгладились желваки на скулах. Отец встал, придавил в пальцах папироску.
— Ну, чего носы на квинту? Веселей, народ! Вон какая красотища, только что пироги на кустах не растут… Сотворим в семь ден землю и небо, заведем хозяйство, коллеги подъедут, — райское начнется житье!
Ни слова, ни голос тревоги не выдали; опять перед Андреем был знакомый, веселый, неунывающий отец.
С трудом отыскали на берегу полуразвалившиеся домики — остатки прежнего заповедника, существовавшего до войны. В первый военный год сотрудники отсюда разъехались, опустевшее жилье и хозяйственные постройки быстро затянуло жадным и цепким кустарником, высокой травой, мхами. Почти ничего не разглядеть было сквозь плотную зелень; даже на просевшей крыше завязались и пошли в рост корявые черемухи. Отец дернул забухшую дверь, она скрипнула и повалилась вместе с трухлявым косяком…
— Тебе же тут жилье обещали?! — охнула мать.
Он смущенно хмыкнул, поскреб в затылке, потом улыбнулся:
— Жилье — дело поправимое… Стены худые, зато фундамент крепкий! — и постучал каблуком по камню, едва затянутому мокрым лишайником. Все домишки заповедника были поставлены на голой скале, нависшей над озером, — видимо, больше не нашлось в округе ровного места…
Живой, мягкой, привычной земли здесь тоже не было. Деревья росли на тонкой подстилочке из перепревшего мха и листьев; они впускали корни в каждую щель, вцеплялись в камень. И очень часто валило их ветром, опрокидывало со склонов.
В соседней — за шесть километров — деревушке отец нанял двух плотников, стали чинить жилище. Андрея определили стоять «на подхвате», — то подать, это взять, тут поддержать. Уставал Андрей до бессознательного состояния. Почернел, обветрился, аппетит у него стал невозможный: на какую-нибудь кашу — в городе бы и не глянул! — наваливался так, что за ушами скрипело.
Мать приносила обеды прямо на стройку. Кругленькая, с улыбочкой, вся какая-то теплая, домашняя, появлялась среди стука и грохота, расчищала местечко, и вдруг, как на скатерти-самобранке, возникали миски, ложки, сухарики…
Глядя, как единственный сын Андрюшка, двигая и бровями, и носом, выставя локти, зверски дробит черный ржаной сухарь, мать безмолвно ужасалась. Ужасаться вслух отец запретил. Как-то в первые дни она пожалела сына и попросила не утруждать его чересчур. Отец подошел к ней, обнял рукой за плечо:
— Не переживай, матерь, надо! Умные мы с тобой вроде бы, а сглупили… Радовались: «Ах, сыночек, умеет сопельки платочком утереть, перед сном „доброй ночи“ не забывает пожелать». А он ведь не туда рос, не в ту сторону.
— Ну как же так? Что ты!
— Гляди: в лес зайти боится, ручку оцарапает — едва не в обморок, работать не любит… Эх, проглядели мы!
— Да какая же работа, он еще школы не кончил… Ему учиться надо!
— Сам буду с ним заниматься. Хочу, чтоб и голова у него была, и вот это! — и показал узластые, в сбитых мозолях, дубовые кулаки.
Андрей слышал этот разговор и, чтоб не встречаться с отцовским взглядом, рывком отвернулся. Не мог он понять: за что взъелся отец? Чем Андрей хуже других городских ребят? До шестнадцати лет говорили о нем только хорошее, а теперь вот, оказывается, он ни на что не годен…
Андрею казалось, что отец относится к нему еще хуже, чем относился бы к чужому. Гоняет в тайгу днем и ночью, поперечного слова не позволяет сказать, а едва соврешь — хоть самую малость, — расстегивает ремень с позеленевшей латунной пряжкой. Дрессировка какая-то, а не жизнь.
Лишь иногда добрел отец — в тайге, среди трав, птиц, деревьев. С нежностью поднимал какую-нибудь кедровую шишку, поглаживал, говорил оттаявшим голосом:
