последний метр кладки не связан раствором, камни просто положены один на другой. Потом гравийная дорога кончилась, я свернула на одну из протоптанных в траве тропинок.
Сумерки уже спустились, и роща казалась черной, за ней сияла в закатном солнце крыша первого корпуса. Заостренная кверху, будто сахарная голова. Такие головы продавались в лавке, когда я была совсем маленькой. Лавочник разбивал их на куски и продавал колотый сахар на вес. Одно время моей мечтой было заиметь такую голову целиком, просто для красоты.
С тех пор как я устроилась работать в отеле, мой дневник стал похож на записки сумасшедшего, думала я, пробираясь в высокой траве по направлению к конюшням. Убийца чудится мне в каждом мужчине, способном удержать в руках удавку, даже если это забавный старик, с которым я пью белое вино на пляже. Разве не странно, что первым подозреваемым стал именно Риттер?
Помню, как Секондо позвал его готовить приправу из кильки, хотя терпеть не может постояльцев, шатающихся по кухне. Кильку привезли из Четары в негодной бочке из-под вина, и повар заметался в панике, потому что был на кухне один, а кильку нужно сразу засыпать солью, не медля ни минуты. Одно дело — разобраться с корзиной анчоусов: оторвать рыбкам головы, разложить по банкам и прижать камнями, а другое дело — бочка, которую четарец катил по аллее на кухню, вздыхая и кряхтя. Повар позвал Риттера, скучавшего на террасе, тот явился, получил клеенчатый фартук, и они затанцевали вокруг горы кристаллической соли, насыпанной посреди стола.
Мне кажется, анчоусы остро пахнут зимой, хотя настоящей зимы я пока что не видела. Для этого нужно ехать в Милан или еще севернее, в Больцано. Снега я тоже не видела ни разу!
* * *
Как только история с гарротой разъяснилась, я вычеркнула Риттера с облегчением, но уже почувствовала свинцовый привкус безумия на языке — с детства его помню, такой бывает, если лизнешь клемму у батарейки. Правда, безумие овладело не мной одной. Спустя два дня я наткнулась в этрусской беседке на Садовника, который вел себя довольно странно: он стоял возле дощатого крыльца на четвереньках и нюхал землю.
Услышав мои шаги, он вскочил, смущенно поздоровался, повернулся и ушел. Что ему нужно было на месте преступления? Туда теперь никто не ходит, даже Пулия, хотя павильон был ее любимым местом для тайного курения. Подозревать Садовника не имело никакого смысла: в день смерти брата он был в отъезде, на другом конце провинции, а значит, к убийству Аверичи тоже не имел отношения. Однако я дорого дала бы, чтобы узнать, почему он стоял на той поляне в позе искателя трюфелей.
Сегодня мы с ним наконец поговорим как люди, пообещала я себе, подходя к пристройке и снимая туфли: утренний ливень проложил в глине длинные рытвины, полные холодной воды. Я надеялась, что Садовник окажется в своем убежище, и у меня было объяснение для позднего визита.
Поднявшись на крыльцо, возле которого стоял прислоненный к перилам ржавый велосипед, я постучалась, но никто не ответил. Колеса и руль велосипеда были густо оплетены цветущим вьюнком, так у нас на юге заведено: все прелестно, но ни черта не работает. Заглянув в окно и увидев мужчину и его пса, сидящих на полу, я вдруг поняла, что ничего не получится.
Всю дорогу я подбирала правильные слова. Мне нужен спокойный собеседник, человек с холодным умом и отменным воображением, у которого есть то, чего мне не хватает: отстраненность. Ultima ratio. Я думала, что мы поговорим, все шестеренки, пружины и волоски этого механизма встанут на свое место и время пойдет. Но, войдя в комнату, я забыла подготовленную речь. Я вообще все забыла, даже слова приветствия.
Собака поднялась с пола, но не залаяла, а вяло повиляла хвостом. Наверное, голубая униформа наводила на нее тоску. Садовник пил чай, сидя на свернутом в рулон ковре, рядом с ним на полу стоял примус с красным газовым баллоном. В комнате было довольно темно, горела только тусклая лампа на шнуре, потом она оказалась фонариком, подвешенным на резиновом шланге от душа. Электричество в этой части усадьбы давно отключили.
Я остановилась в дверях, Садовник кивнул мне, подвинулся на своем ковре, и я села рядом. На нем были какие-то странные штаны, похожие на шальвары, присмотревшись, я поняла, что это юбка, и едва удержалась от смеха. Он сказал, что утром попал под дождь и за несколько минут вымок до нитки. Пришлось найти себе тряпку в углу с театральным реквизитом.
Потом он сказал, что устроил здесь второе жилье, потому что собаке запрещено появляться в отеле. Потом он встал, чтобы налить в чайник воды, и я увидела его татуировку, это оказалась стрекоза под лопаткой, я открыла рот, чтобы рассказать про свою, но поперхнулась и промолчала.
Мне стоило сказать хотя бы половину правды: я пришла посмотреть на костюмы для февральского спектакля. Кастелянша упоминала, что их перевезли на конюшни — в одночасье, потому что флигель понадобился полицейским. Мы взяли бы фонарик и пошли в тот угол, где, будто молчаливые слуги, толпились вешалки с театральным тряпьем. Мы нашли бы платье миссис Хилл и ее завитой парик. Потом мы заварили бы еще чаю и обсудили бы мою версию. Но я молчала. Мои нервы, всегда крепко натянутые, внезапно провисли будто веревка с мокрым бельем.
Наконец я сказала, что страшно хочу пить, и налила себе английской водички с острым запахом апельсиновой цедры. Такого сорта чай в наших краях никто за чай не посчитал бы. Хотя в войну, говорят, деревенские делали кофе из молотой каштановой скорлупы. Выпив первую чашку, я тут же налила вторую, во рту у меня пересыхало от его уклончивого взгляда и какой-то незнакомой складки рта — теперь я думаю, что это было участие. Какое-то время Садовник сидел неподвижно, потом медленно поднялся, подошел к двери и задвинул щеколду.
Маркус
«…Ты стоишь на распутье и хочешь принять решение, но боги смеются над тобой и танцуют в камышовых коронах — сам факт того, что
