Петра
Сегодня воскресенье, все пошли на мессу, а я осталась — мне еще постояльцев вести на пляж, к тому же я не слишком люблю нашего молчаливого падре. Единственный человек в деревне, с которым он разговаривает, — это тот, кого местные называют комиссаром, хотя по званию он всего лишь капрал жандармерии. Над их дружбой многие посмеиваются, потому что комиссар сроду не открывал церковной двери, он даже к исповеди не ходит. Мать говорила мне, что в детстве комиссар был настоящей шпаной, без роду и племени, а потом внезапно образумился и поехал учиться. Впрочем, я бы не удивилась, узнав, что мама его с кем-то перепутала.
Я рассказала Риттеру про струны, когда мы отправились в полдень на море. Мне было стыдно, что я считала его убийцей, хотя он единственный в этом гиблом месте, с кем приятно иметь дело. Он плавает на мелководье, а потом сидит на песке и рассказывает про боснийскую войну или про свою бывшую служанку, глухую, словно стена Конвента.
Куда хуже, если купание закажет рыжий инженер со второго этажа, у того вечно намокает кудрявая накладка, и он бесится, не зная, куда ее девать. Или, не дай бог, запишется синьор Аннибалло, сил моих нет смотреть на его марсианскую фигуру — оплывший конус с морщинистой вершиной, зловещие черные отверстия. В отеле таких несколько, и купаться они любят именно со мной, хотя некоторые даже имени моего не помнят.
— Что ж, — сказал табачник, — ты нервничаешь и делаешь глупости. Разумеется, тебе стоило подумать, прежде чем бежать с этими струнами к комиссару. Но если бы ты много думала, твоя красота могла бы пострадать!
День был нежарким, туман завалил вершину Монтесоро, так что мы с Риттером вернулись в отель раньше времени. По дороге мы выпили бутылку вина, и мне стало немного повеселее.
— Ты, детка, мало думаешь и врешь с удовольствием… — Риттер остановился, чтобы отдышаться. — Это хорошо, а вот пьешь ты, как мужик, и от этого быстро состаришься. Лакаешь ледяную фалангинью, точно воду из колонки, даже по шее течет.
Врать я люблю — это правда, без вранья жизнь женщины недостоверна. Что до вина, то я его только с постояльцами пью, а домой покупаю лимонад и пиво. Мой брат пил пиво на спор: садился с рыбаками на рынке, ставил перед собой шесть бутылок и выпивал их одну за другой, будто пальцами щелкал.
Его приятель, живущий на ржавом катере, каждый раз находил для этого спора дураков, а потом они вместе с братом жарили рыбу на мангале, прямо в гавани. Пиво — это хлеб, говорил брат, а с вином нужно быть осторожнее, оно располагает к нежностям, а если пьешь его в одиночестве, превращается в уксус. Бри всегда бывал прав, и я не пью одна. Ну, почти.
Я ни разу не была на кладбище, потому что еще не сдержала слова, вот сделаю все, что нужно, тогда и приду. Напротив длинной туфовой стены, где хранится пепел брата, находится стена отеля «Бриатико», там хоронят тех, за кем не приехали родные или друзья. Целая стена с нишами, горы невостребованного праха.
В детстве я любила ходить на похороны, хотя еще не верила, что люди на самом деле умирают. Я многое помню: гвоздичное масло, усиливающее запах тления, и стук заступа на кладбище — обыденный, как звук огородных работ. И лица деревенских зевак, рассуждающих о том, что столяр пустил на гроб чистый дуб, остатки от спальни, заказанной для молодоженов из Кампобрассо. И столяра, объясняющего, что он всегда накидывает в ширину, потому как некоторые мертвецы распухают и норовят оттолкнуть руками крышку. Вот и приходится садиться на гроб сверху, как на чемодан.
Теперь я не хожу на похороны, даже если умер кто-то из знакомых. Я по-прежнему не верю, что люди умирают. Что касается моего брата, то у него все было не как у людей.
* * *
Каждый вечер я стою на веранде, куда доносятся песенки из «Un homme et une femme», но не могу заставить себя спуститься в бар. Мне кажется, ему неприятно меня видеть — с того самого вечера, когда в отеле вырубился свет. Как ни горько это признать, Садовник ведет себя так, как должен вести себя мужчина, желающий отвязаться от женщины.
Свет в отеле погас девятнадцатого апреля, это точно, потому что в тот день я занималась стиркой, а мое дежурство в прачечной всегда по субботам. И этот день был самым лучшим из всех. Только это был не день, а вечер.
Мы сидели в темной прачечной, слушали, как в подвальных трубах гудит вода, и рассказывали страшные истории. Кажется, мы пили что-то из фляжки, я не помню, в голове у меня мутилось от какого-то звериного восторженного голода. Мне хотелось есть, пить и совершать диковинные прыжки. Но я сидела неподвижно, запустив пальцы в его волосы. В темноте волосы казались светлее, чем при свете дня.
Я говорила себе: это мой любовник, первый, настоящий, с прекрасным смуглым телом и татуировкой, которую я наконец сумела разглядеть. Он устроился на полу, прислонившись спиной к моим ногам, долго молчал, прихлебывая из фляжки, и вдруг начал рассказывать историю о своем путешествии на маленьком круизном корабле.
Его голос был размеренным и прохладным, как будто он перечислял морские порты и имена пассажиров, а не вываливал мне под ноги кучу окровавленного белья. Когда он закончил свою историю и потянулся за сигаретами, мое лицо было мокрым от слез, мне совсем не хотелось продолжать игру, но уговор был рассказывать все как на духу, и теперь была моя очередь.
Мне двадцать два года, и до дня смерти брата в моей жизни была только одна страшная вещь. Это случилось много лет назад, в те времена, когда мы с Бри не расставались больше чем на несколько часов. Мы даже в школу ходили вместе, а после уроков поджидали друг друга во дворе и шли домой через оливковые посадки. Ему было плевать на насмешки дружков, это моя сестренка, говорил он, моя Петручча, мой черный камушек.
