Эдику становится любопытно, отчего его попутчик не стал читать стихотворение по-русски, но решил не перебивать монолог вопросом, будучи уверен, что всё разъяснится само собой.
— Артист брюзжит на публику, — раскатисто и несколько мечтательно развивает Сергей Павлович, — но что он, в конце концов, без неё? Гёте трогательно откровенен. Он, конечно, избалован признанием, изнежен в лучах славы, однако и ему ведомо непонимание толпы. Всё же публика — его друг. Так бывает со всяким художником, да что там, художником, с каждым человеком. Всем нам нужна публика, хоть самая малая! Один человек — это ещё не человек. Личность — да, но не человек. Чтобы быть человеком, нужны, по крайней мере, двое. Иначе «любое чувство — разговор с самим собой, любая радость — немота». Древние прекрасно это понимали. Не оттого ли в Библии сказано: «Сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божьему сотворил его; мужчину и женщину сотворил их». Вы со мной не согласны? — осёкся вдруг Сергей Павлович.
— Не знаю, — отвечает Эдик, помолчав немного. — Мысль необычная. Пытаюсь «переварить».
— Вы знаете, Эдуард, — принимается Сергей Павлович с новой энергией, — мы испорчены индивидуализмом. Да, да, Вам это может показаться брюзжанием старика, отвергающего новые формы человеческого обще-жития, но, право, это не так. Я с величайшим интересом наблюдаю за происходящими изменениями, и кое-что мне весьма по душе. Однако индивидуализм прямо-таки разъедает современного человека! Разрушены самые основы обще-жития. Но где нет «обще», невозможно и «житие», простите за каламбур. Философ Соловьёв, ежели мне не изменяет память, в своё время сказал: «Все безо́бразное безобра́зно». Нет, нет, я решительно не согласен с индивидуализмом в крайних его проявлениях. Все эти Ницше, Кьеркегоры… Нет, нет. Как хотите, но я остаюсь поклонником Бубера.
— Вы как будто подозреваете меня в симпатиях к Ницше и Кьеркегору?
— Вы же представитель молодого поколения, так сказать. А потом, я сужу по Вашим высказываниям относительно публики. Да, следовать Буберу нелегко. Проповедуемое им отношение Я-Ты требует полной — полнейшей! — самоотдачи, но игра стоит свеч, именно потому что она — не игра. Игра — всё остальное. Человек — это «я-ты». Разорвите его на «я» и «ты», и существование тут же превращается в фальшь, в дешёвое представление. Тогда Заратустра начинает играть сам себя и случается солипсическая разнузданность. Расплата же всегда — одиночество, депрессия (модное такое словечко) и самоубийства. Впрочем, самоубийство уже излишне, ибо человек, вырванный из отношений, и не живёт вовсе.
— Так ведь одиночество не изобрели, его просто обнаружили как нечто объективно данное. Человек одинок даже с самыми близкими людьми, разве не так?
— Ах, ну конечно же так. Но отношения — это столь же дар, сколь и плод наших трудов. Отношения надо строить, кропотливо, день за днём. Люди стали ленивы, Эдуард, очень ленивы. Я с покойной супругой своей прожил сорок лет. Согласитесь, по нынешним временам — рекорд.
— Да уж. Но Вы её, наверное, по-настоящему любили. Я не могу поверить, чтобы Вы смогли жить с женщиной просто по инерции.
— Смею Вас уверить, Эдуард, я женился не по любви. У меня было множество романов, головокружительных романов, — Сергей Павович делает картинный взмах рукой, — но все эти женщины исчезли из моей жизни бесследно. Женился же я как бы случайно, особых чувств не испытывал. Мы с супругой уважали друг друга и строили наши взаимоотношения как Бисмарк и Талейран. Когда Оленька впервые серьёзно заболела, и я понял, что могу потерять её, я не представлял себе, как жить дальше. Я спрашивал себя: «Что это? Привычка?» Выходит, что так. Но в то же время это и любовь. Видите ли, любовь даётся как залог будущих отношений, однако её нужно взращивать, умножать, превращать в привычку, или создавать с нуля, если её нет.
— Да неужели такое возможно?
— Только такое и возможно! — Сергей Павлович снова откидывает руку, будто оратор на трибуне. — Всё остальное — фикция, вздор! Беда наша, вызванная кстати литературой, в том, что отношения представляют интерес лишь до тех пор, пока они строятся на ахах и вздохах, пока есть любовная интрижка. Интрижка закончилась и истории конец: и жили они долго и счастливо и умерли в один день. Нет, милостивые государи, так не пойдёт! Извольте объяснить мне, читателю, как это — «долго и счастливо». Самое интересное начинается после свадьбы. Все что до — это прелюдия, а я хочу услышать фугу!
Фуга же эта заключается в простой истине: женщины по самой природе своей натуры истерические. Неистерическая женщина — явление столь же редкостное и противоестественное как мужчина-гомосексуалист. Конечно, многовековое господство мужчин во всех областях жизни создало культуру, которая вынуждает женщин обуздывать или хотя бы маскировать свою истеричность. Но именно истеричность, равно как и обуздание её мужской культурой, позволяет женщине быть самой собой. В наши дни, когда женщины почти добились равноправия, истеричность становится нормой и называется эмоциональностью. В силу природной истеричности женщина убеждена, свято верит, что мир вращается вокруг неё. Истеричность, вырвавшаяся из узды мужской культуры, немедленно требует власти и создаёт мир, наполненный истерическими мужчинами. Соответственно женщине, которую раньше дисциплинировала мужская культура, приходится теперь дисциплинировать себя саму, что причиняет ей невероятные страдания. Поэтому ради блага самой женщины ни в коем случае нельзя доводить её до того, чтобы ей захотелось равноправия. А, кроме того, сила всё равно на её стороне, на её стороне сама природа, вечный круговорот зачатия, рождения, кормления и роста. Высочайшие порывы мужского духа в глазах женщины — игрушки, баловство. Всё подчинено рождению, сохранению, приумножению. Женщины сохраняют род человеческий и тормозят его развитие. Мужчины изводят человечество и двигают его вперёд. Женщина — это жизнь и стагнация, мужчина — это смерть и порыв.
Тут Сергей Павлович опять спохватывается:
— Вы не согласны? — спрашивает он с подчёркнутой предупредительностью.
— Ничего не могу сказать определённого, — уклоняется Эдик, — опыта нет. Я с женой всего четыре года прожил.
— Дети есть?
— Да, сын.
— С супругой остался? Извините, что вторгаюсь так бесцеремонно.
— Да нет, ничего. С родственницей. Но, думаю, через некоторое время мы будем вместе.
— А супруга Ваша позволила ребёнку остаться с Вами?
— Мы не разводились. Она умерла.
Молчание. Сергей Павлович не стал выражать соболезнований.
— Вы знаете, Эдуард, — заговорил он снова. — Я убеждён, что Вы прожили бы со своей супругой всю жизнь вместе.
— Я тоже так думаю. А из чего Вы это заключили?
— Мне представляется, что Вы сами не такой уж индивидуалист, каким себе кажетесь.
— В жизни, может, и нет, а что касается публики и художника — законченный.
— Неужели?
— Да.
— Вы пишите?
— В смысле?
— Стихи, прозу?
— Для себя. Хотя нет-нет, да и пошлю друзьям. Правда, потом неловко становится.
— Отчего же неловко?
— Вот как раз от того, что без публики не могу. Стишки-то мои никого не обогатят, следовательно, и распространять их ни к чему, а публики хочется.
— Знаете что, я сейчас выйду на КПП, а когда мы его минуем, стану Вашей публикой.
— Ни в коем случае! — протестует Эдик.
— Не обсуждается, милостивый государь, не обсуждается.
Сергей Павлович выходит из машины и упругой походкой устремляется к будке КПП. «Вот жизнелюб! — думает Клаас, провожая старика глазами. — Что за старики пошли. Тот на кладбище фонтанировал энергией. Этот вот тоже… То ли дело мы. Дети безвременья. Как это там у Лермонтова… «К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы…»
Сергей Павлович достаёт бумажник, нагибается к окошку и просовывает деньги. Взамен он получает чрезмерной величины квитанции.
— Сколько с меня? — интересуется Эдик, когда Сергей Павлович сел в машину.
— Бросьте, бросьте, что Вы в самом деле! Я — Ваш должник.
— Нет нет, так не пойдёт.
— Не будьте мелочны, Эдуард. Они берут плату за то, чтобы мы наслаждались красотами природы. Что ж, их можно понять, им больше не на чем зарабатывать. Мы же с Вами, друг мой, не станем разменивать впечатления на купюры, — Сергей Павлович понижает голос, выразительно смотрит на Эдика и добавляет:
— В том числе, и впечатления друг о друге.
Клаас улыбается и жмёт на газ. Машина несётся по извилистой дороге над пропастью, под скальными арками, то ныряя в туман, то выпрыгивая в потоки света и лесных ароматов.
— Тогда слушайте, — решительно говорит Эдик, потом добавляет с легкой досадой: Тяжеловесно, конечно, ну да ладно:
