— Тогда слушайте, — решительно говорит Эдик, потом добавляет с легкой досадой: Тяжеловесно, конечно, ну да ладно:
Mein Vater, sag mir, ob es wirklich ZeitFür mich gekommen wieder Beten lernen?Und den im Giftdunst längst erloschnen SternenDie Hoffnung abzules’n und Seligkeit?
Lass mich verstehen, ob der wahren FreudeIch nicht für immer abgestorben bin.Und wenn auch so, ob es schon wieder SinnHat, zu errichten Glaubensgebäude?
Sag» mir, ob’s nicht der bloße Frühlingswahn,Krankhafte Blumen von Illusionen,Mit siechen Farben strahlende TrugsonnenSind, deren ich mich plötzlich nun entsann?
Vernunft zum Trotz gestehe ich: Ich willMit meinem Herzen glauben und lieben.Mir ist egal, was mich dazu getrieben,Führst Du mich zum vorherbestimmten Ziel.
Ich weiß mit Sicherheit: Der Glaube sollEnttäuschung und Verzweiflung überwinden.Ich werd» mein Glück auf dieser Erde finden,Weil längst mein Name schon bei Dir erscholl.
***
Отец мой, скажи, действительно лиПришло мне время снова учиться молитве?И угадывать в звёздах, давно погасших в ядовитом дыму,Надежду и блаженство?
Дай мне понять, не навсегда лиУмер я для истинной радости,А если и умер, то есть ли смысл в том, чтобы вновь Возводить здание веры?
Скажи, вспомнившееся мне вдругНе есть ли просто весеннее безумие,Болезненные цветы иллюзий,Обманчивые светила, сияющие чахлыми красками?
Я признаюсь вопреки рассудку: я хочуВерить и любить сердцем.Мне безразлично, что мною движет,Если Ты ведёшь меня к предначертанной цели.
Я знаю наверняка: вера должнаПреодолеть разочарование и отчаяние.Я обрету своё счастье на этой земле,Потому что моё имя давно уже прозвучало у Тебя.
— Дорогой Вы мой, — в голосе Сергея Павловича звучит сочувственная нотка, — да какая же мука живёт в Вас!
Немного помедлив, он заключает:
— Вы её действительно любите.
Тоннель. На лобовое стекло капает вода. Выезд закрыло стадо коров. Клаас маневрирует между лениво бредущими животными. Яма. Встречная машина. Снова на воле. Сергей Павлович кивает головой и произносит со странным энтузиазмом:
— Вам просто необходимо влюбиться вновь. Я понимаю, звучит кощунственно, но вера к Вам вернётся окончательно, когда в Вашей жизни появится женщина.
Эдик морщится.
— А Вы сами-то верите в Бога? — спрашивает он, с трудом скрывая досаду.
Старик задумывается, лицо его принимает серьёзное, и несколько даже отрешённое выражение.
— Видите ли, — начинает он после довольно долгого молчания, — в традиционном смысле, пожалуй, нет. Я всю жизнь занимался прикладными науками, а это способствует однобокому развитию. Вынужден констатировать, что мне не под силу усвоить великие религиозные предания, которыми жили мои предки. Но, как всякий честный человек, я, конечно же, не могу, да и не хочу, отрицать феномены, из коих вырастают религии. Я разработал квазирелигиозную концепцию для собственного пользования, так сказать. Эдакий суррогат религии и философии. Нужно же как-то увязать абсурдность бытия и его провиденциальность, закономерности с одной стороны и чудеса — с другой, веру и разум, если хотите.
— Что же это за теория такая универсальная? Теперь я Ваша публика.
— Как Вы уже можете догадываться, я исхожу из отношений: отношений между человеком и человеком, между людьми и природой, между природой и историей.
Сознание не представляется мне индивидуальным, изолированным. Сознание суть отношение.
— Интересно.
— Да, достаточно любопытно. Ошибка западных философий в том, что сознание и человек мыслятся скорее как некие отдельные сущности, а между тем индивидуальное сознание — это ведь просто живая клетка единого психического организма. Ну, поскольку Вы более склонны к образам, чем к абстрактным понятиям, выражусь так: человек, его «я» — это лист на дереве жизни, или ветвь. Дерево растёт, развивается, у него свои растительные цели, которые мало общего имеют с устремлениями отдельных «листьев».
— Стало быть, дерево, — уточняет Клаас. — Значит, всё-таки дерево.
Und manchmal bin ich wie der Baum,der reif und rauschend, über einem Grabe,den Traum erfüllt, den der vergangne Knabe(um den sich seine warmen Wurzeln drängen)verlor in Traurigkeiten und Gesängen.
***
А иногда я подобен дереву,спелому и шелестящему,исполняющему наяву ту мечту, которую сгинувший мальчик(обвитый теплыми корнями)растерял в печалях и песнопениях.
— Преклоняюсь пред Рильке, — сообщает Сергей Павлович величественно и продолжает: — Так вот, у каждого листа своё предназначение: одному суждена короткая жизнь в тени, а другой созерцает солнце и чувствует свою общность с корнем.
— То есть, одни люди не знают, зачем живут, а другие имеют некий смысл? — снова уточняет Эдик.
— Совершенно верно. Одни живут абсурдно, другие — осмысленно, одни чувствуют судьбу, провидение, Бога, карму (назовите это, как Вам удобней!) а другие — нет.
— Хорошо, но ведь моя и Ваша реальность в высшей степени субъективны. Мы используем одинаковые слова, но каждый из нас подразумевает нечто своё. Когда Вы говорите «отношение», «любовь» «одиночество», я вроде бы Вас понимаю, но, по сути, за каждым таким словом у Вас свой жизненный опыт, а у меня — свой. Мы просто играем в понимание. Мы заключены в темницу слов. Слова должны нас соединять, но они только разобщают, и в итоге каждый оказывается наедине с собой.
— Верно, моя и Ваша реальности субъективны. Возможно бесчисленное количество реальностей. Шесть миллиардов душ на земле, и столько же миров. Но все они — листья на дереве, клетки единого организма. Они и есть этот самый организм. Древо — это я и больше чем я. Когда слова умолкают, я начинаю ощущать себя частью огромной реальности, корни немой интуиции проникают в такие глубины, где «я» угасает вообще. Слова нужны рассудку. Рассудок устанавливает факты, выстраивает их в причинно-следственные цепочки, упорядочивает во времени и пространстве, разделяет на случайное и закономерное, на объективное и субъективное. На этой рассудочной ступени я действительно общаюсь словами и знаками: «я» с другими «я» или «не-я», с существами мыслящими или просто одушевлёнными.
Но есть ведь и иная ступень, более глубокая, где рассудок теряет свои права. Во снах я вижу иную реальность, ещё индивидуальную, ещё натянутую, так сказать, между временем и пространством, но уже иррациональную. Это несколько отличное от бодрствования измерение. То, что представляется необъяснимым и невозможным в бодрствующем состоянии, во сне — нечто само собой разумеющееся.
Клаас вспоминает свой навязчивый сон, особенно огонь, который не жёг, а ласкал его, вспоминает аналогичный разговор с приятелем-фронтовиком, когда он, Клаас, излагал похожие идеи, импровизируя, проверяя, как далеко зайдёт он в своих фантазиях и как далеко удастся ему увлечь неискушенного в философствовании собеседника.
— И тут нет рассудочной логики, — увлечённо объясняет Сергей Павлович. — Правда есть какая-то причинность, но совершенно иная, мистическая. Спускаемся ещё ниже, и вот уже нет ни «я», ни «ты», ни времени, ни пространства, ни причины, ни следствия.
— Но это ведь только во снах. А что же наяву?
Эдик намеренно провоцирует Сергея Павловича, как провоцировал монаха. Тогда он выдумал теорию естественного происхождения чудес (старая уловка научного атеизма, правда творчески переработанная: мол, всё необъяснимое когда-нибудь объяснится, дайте срок), теперь Клааса интересует, двинутся ли рассуждения его попутчика в этом направлении. Тот словно услышал мысли Эдика:
— Бодрствующее сознание не терпит предсказаний будущего, отвергает веру в судьбу как суеверие, и, уж конечно, не допускает бессмертия души или воскресения умершего тела. Но интуиция выхватывает кусочки иной реальности из области, где нет причин и следствий, времени и пространства, и переводит их в область рационального. Так появляются «феномены» или чудеса, если угодно. Ведь всё выше перечисленное: время, пространство, причины, следствия, субъекты, объекты, решительно всё это суть явления планетарной психики, частью которой мы являемся. Это информация, а каждый индивидуум — её фрагмент. Каждый из нас является носителем определенной информации. Некоторым людям дано преобразовывать один вид информации в другой — они видят будущее, ходят по воде, сочиняют гениальную музыку. Другим этого не дано, и таковые живут строго в рамках одного измерения. Но информация сама по себе текуча, а потому текуча и реальность.
— Я бы с удовольствием записал Вашу теорию. Обещаю подумать, идеи очень интересные.
