Над столом висела бронзовая люстра с амурами. На стенах было много картин в великолепных рамах. Одна из них — «Выезд Фридриха II из Сан-Суси» привлекла мое внимание. Художник изобразил короля сходящим по ступеням китайской пагоды. За Фридрихом виднелись фигуры Вольтера, трех придворных дам и широкоплечего вельможи в треуголке, в камзоле, расшитом золотом. Не знаю почему, но лицо этого вельможи заинтересовало меня. Я подошел ближе. Несомненно, я где-то уже видел его… Эта мысль мне самому показалась смешной. Восемнадцатый век. Сан-Суси, Фридрих и его свита… Как мог я видеть это широкое, холеное, розовое лицо с деланной, остановившейся улыбкой? И все же я твердо знал, что где-то встречал если не этого человека, то во всяком случае его портрет. Я внимательно оглядел картину, пытаясь отыскать подпись художника, но ее не было.
Картина заинтриговала меня. Придвинув стул, я встал на него и стал вплотную разглядывать картину. Только теперь я с трудом различил буквы, неясно темневшие в углу: «В… ер». Дальше шла какая-то еле заметная закорючка. Отойдя назад, я снова всмотрелся в группу людей, очень экспрессивно написанных художником. Но где, где же я видел эти брезгливо опущенные толстые щеки, эти маленькие надменные глаза и самодовольное, тупое лицо? Я задумался, и в эти минуту почувствовал на себе чей-то взгляд. Я оглянулся. Переводчица отвела глаза и, неловко улыбаясь, сказала:
— Извините меня, но товарищ подполковник, наверно, забыл про посетителей?
— Заинтересовала меня эта штука, — ответил я и, оглядев еще раз картину, сел в кресло, решив после окончания приема снова вернуться к ней. — Впускайте посетителей, — приказал я часовому.
И в комнату, учтиво улыбаясь, вошли две женщины. Я указал им на стулья. За ними вошли еще четверо посетителей, усевшихся в ожидании своей очереди у стены.
Перегнувшись через край стола и умильно заглядывая мне в глаза, одна из женщин быстро заговорила, перенося время от времени взгляд то на свою спутницу, то на Надю, уверено переводившую ее слова.
— Это беженка, вдова офицера, убитого в сорок втором году в Африке, на итальянском фронте. Она просит разрешить ей и ее дочери вернуться обратно в Ханцау, откуда они родом.
— Скажите им, что разрешать выезды из города начнем позже, пока же все беженцы остаются на местах.
Надя перевела мои слова. Посетительницы поднялись и пошли к выходу. Худой высокий немец с торчащим кадыком пересел к нам. Остальные передвинулись со стула на стул.
— Господин спрашивает, может ли он вступить в брак, и просит для этого разрешения русских властей.
— Его личное дело. Это не касается русских.
Немец со вниманием выслушал мой ответ, удовлетворенно кивнул, отвесил низкий поклон и, осторожно ступая по ковру, вышел из комнаты. Его место заняли две девушки и юноша с длинными белокурыми волосами. Юноша склонил набок голову и крайне благопристойно, не тихо и не громко, не очень медленно, но и не спеша, заговорил.
— Господин и эти девушки — актеры. Они просят разрешения выступать в кабаре. Часть денег пойдет на русские госпитали, — сказала Надя.
— Пусть обратятся непосредственно к бургомистру, в ведении которого находятся театры, кабаре и кино, а насчет отчислений денег в пользу госпиталей — это лишнее, не нужно. Советский Союз вполне обеспечивает всем необходимым своих раненых и больных воинов.
Двое румын и один болгарин просили выяснить, когда им можно будет вернуться на родину. Пожилой усатый человек с энергичным квадратным лицом пересел поближе к столу. У двери сидела полная, крупная дама с благородными чертами лица и красивыми, несколько грустными глазами. Одета она была, в строгое черное кружевное платье. Я два раза внимательно взглянул на нее: таким одухотворенным и выразительным показалось мне ее лицо, когда-то очень красивое. Я увидел печальные, спокойные глаза, холеные руки, выделявшиеся на черном фоне платья. Кружевная наколка, приколотая пряжкой из мелких брильянтов, покрывала ее седеющие волосы.
«Кто она? По-видимому, мать без вести пропавшего офицера или жена генерала», — подумал я.
Дама заметила мое внимание и тихо, как-то устало улыбнулась: лицо ее посветлело.
— Не трудитесь, пожалуйста, переводить, я русский, — вдруг сказал усатый человек, садясь в освободившееся кресло. — Я русский, — повторил он, — окончил гимназию в Тамбове в 1909 году, затем Тверское кавалерийское училище, воевал с немцами в девятьсот четырнадцатом, а в двадцатом эмигрировал из России… — Он почесал затылок, погладил усы и продолжал: — Вернее сказать, от Буденного бежал — сначала в Турцию, затем в Сербию, а потом занесло меня и сюда…
— Вы белогвардеец? — спросил я.
— Так точно! Поганое это слово — «белогвардеец», однако так оно и есть..
— Что вам угодно?
— Видите ли, господин подполковник, — снова погладив усы, сказал посетитель, — строго говоря, ничего. Ни просить, ни желать чего-либо я не смею, да и не имею на это права. А вот, поверьте, пришел просто так, на вас, на своих, на русских, поглядеть, родную речь послушать, за Россию порадоваться да хоть на одну секунду себя не эмигрантом, а русским почувствовать. Вот и все, господин подполковник. А теперь я уйду.
Не без удивления я глядел на этого человека.
— Вы служили в немецкой армии?
— Нет… Никогда! — воскликнул он. — Довольно того, что в девятнадцатом дрался со своими, но то по глупости, а в сорок первом можно было только по подлости. Да! — убежденно сказал он, глядя мна в глаза. — Подлецом и фашистом Тулубьев не был никогда.
— Как вас зовут?
— Тулубьев Александр Аркадьевич, бывший ротмистр пятого Александрийского гусарского полка.
— Я хотел бы, Александр Аркадьевич, чтобы вы зашли ко мне не в эти приемные часы, а, скажем, завтра вечером часов в семь или восемь. Можете?
Тулубьев поднялся. Секунду он смотрел мне в глаза, потом лицо его дрогнуло, и он срывающимся голосом сказал:
— Покорнейше благодарю, господин подполковник. — И, повернувшись по-солдатски, Тулубьев вышел из комнаты.
— Сурьезный дядя. Видать, в полковой, школе его гоняли как надо, — одобрительно сказал телефонист, глядя вслед бывшему гусару.
Представительная дама поднялась со стула. Я показал ей на кресло. Она мягко опустилась в него. Края кружевного воротника слегка разошлись, и я увидел на ее холеной шее золотую цепочку нательного креста.
«Вот еще деталь для психолога. Католичка, вероятно, из Баварии», — подумал я.
— Чем могу служить?
— Я буду кратка, так как боюсь отнять у господина коменданта драгоценное время, — приятным грудным голосом проговорила дама. — Дело в следующем. До этой несчастной войны, а затем и в последние годы у меня здесь было свое интересное и выгодное предприятие. Я держала заведение — сначала с восемью, а затем с одиннадцатью девочками в возрасте до двадцати лет. Сейчас, когда, слава богу, война здесь кончилась, мои девочки хотят опять работать, и я желаю вновь открыть заведение, но уже с двадцатью девицами.
