— Вот-вот, — говорил басовитый неумный голос, покрывая невнятный рокот масс, — так и скажем ему: ничего писать не будем, так и сказать надо!..
Толпа отвечала солидарным урчанием.
По направлению ко мне раздались легкие шаги и на лестницу с сигаретой в жеманной руке вышел молодой человек невнятного возраста. Он кивнул с развязным кокетством и, опершись широким тазом о перилла, закурил.
— А вы наш новый педагог? — спросил он, по-обезьяньи оскалясь.
Я вытянул нос, обунылил глаза и, приобретя вполне профессорский вид, коротко сказал:
— Да.
— А… — молодой человек изогнул запястье, чтобы скинуть пепел, — Ну-ну. Тут до вас уже трех уморили.
Я неуверенным кивком поблагодарил за информацию. Молодой человек встряхнул длинными, склонными к редукции волосами, и, не глядя на меня, продолжал курить молча.
«Ты бы видел эту „Комсу“, — вопияла Вячеславовна, — Пидорас на пидорасе! Ой — мальчики такие все, — она передурачивала в анекдотической манере голубые ужимки, — все такие…» — она опять манерно гнулась.
— Пожалуй, нам пора?.. — спросил я у юноши, словно неуверенный в себе. «Ну подожди ужо, ты у меня будешь шелковый», — думал я параллельно.
— Идите, идите, — отвечал тот покровительственно, — я догоню.
«Мерзкий тип, — думал я по пути, — наверняка бездарный ломака».
На входе в аудиторию мой миокард екнул. Я, право же, не разумею, как оно выходит, что я читаю лекции и даже через то имею успех в определенных кругах. Сам себе я кажусь совершеннейшим раздолбаем, ни к чему не годным. После долгого перерыва в работе я сам себе дивлюсь, как это у меня ладно получается слова складывать. И по сентябрю всегда — начало лекции заставляет меня трепетать. Кажется всё, что, слова не сказав, я расплачусь и выбегу из аудитории. Все во мне видят академическую плесень, а я на самом деле ветрогон и пустобрех.
Я сделал шаг и оказался в новой реальности. В кабинете стояло с пяток стульев, несколько кубов, лавочка из декораций. На всем на этом расположились «хорошие мальчики», штук с полдюжины, и две девушки, как я заключил, тоже из «хороших». Девушки были миленькие, особенно одна, которая, как впоследствии выяснилось, оказалась в расположении назаровского глаза. Я как-то сразу скис душой. Как все непохоже было на наш филфак! Наш тысячный амфитеатр, подобный лестнице Иакова, доверху забитый юными училками — серыми мышками и воробьиными кофточками, — блеск очков, скрип перьев. А здесь? Педагогическая глубинка. Я со вздохом подошел к преподавательскому столу — на нем стояла жестянка, полная бычков — и, не глядя на студентов, вынул будильник и зажигалку. В галстуке сверкнула смарагдовая булавка. Я еще какое-то время постоял, рассеянно глядя в промозглое окно — видно было, что я мистик, романтик и героическая личность трагической судьбы. Сочтя мгновенья, я развернулся фасом и сказал:
— Меня зовут Арсений Емельянович Ечеистов, доцент кафедры искусствоведения, — (доцентом я не был, но рассчитывал быть в ближайшее время), — Будьте добры, запишите. К концу семестра вы, вероятно, позабудете, мне это будет… — я сделал паузу, словно подыскивая слово, — досадно.
«Хорошие девочки» пихнули друг друга локтем и мелодично хихикнули. Знали бы крошки, что эту фразу и эту интонацию я оттачивал семью годами преподавательской деятельности. Это была затисканная, замурзанная фраза в тысячном исполнении, но на провинциальных новичков она произвела впечатление. Я понимаю, на бумаге она не выглядит смешно, но представь нового человека… романтическую натуру… строгая классика в речи и ирония в интонации… и потом, я в профиль похож на Шиллера… Боже, как я прекрасен!
И вновь зависла пауза. Я сидел на стуле верхом, намотав ноги одна на другую, и молчал. Я выжидал, когда начнут посмеиваться и шушукаться. Наконец я прослышал тихое журчание девичьего хиха и, сорвавшись в карьер, запамятовав, что в профиль я смотрюсь выигрышнее, лихорадно, перебивая себя в экстатическом ликовании, в преподавательском буйстве ринулся в двадцатый век. Я воздевал руки к небесам, я страшно вращал очами, вытянув вперед руку, словно персонаж Расина, я обличал общественные язвы, затем, прикрыв глаза, в мертвенной апатии, словно без меры уставший, называл безучастным голосом знаки угасания нашего дряхлого столетия (по Шпенглеру, — фриц, недоучка, фашист вонючий, но подростков впечатляет), вдруг, просветленным взглядом смотря поверх голов, в частности, манерного Максима, что курил со мной на лестнице, я провидел знак надежды, и умиленная слеза отуманила зеркало моей души. Но вотще, — я прикрывал залысину рукой в знак траура, и вновь разворачивался к аудитории шиллеровским профилем. Я носился по мировой культуре, как кобель по церкви. То Фрейд размахивал зонтиком и шляпой, то Юнг сочетал несчастным браком этику и психологию, вот Шенберг нанизывает цитаты: «Трам-пам-пам», — напевал я двенадцатитонные этюды. Здесь же Шостакович, а вот Балакирев пишет Юргенсону (ну, скажи, бывает же память у человека?). Вдруг, перебивши сам себя, будто насильственно возвращая в школярское русло разбушевавшуюся мысль, я уныло принимался за модернистов, называя непривычные студенческому слуху имена, как прискучивших соседей, словно я с Джойсом вась-вась. Но нежданно, читая протяженный фрагмент из «Дублинцев» (за семь лет нетрудно выучить) я начинал тихо мерцать, мерцание превращалось в свет, свет — в пламя, и вот уже я — академическое солнце («Я король, дорогие мои») метал протуберанцы, Марс был моим сердцем, Юпитер — печенью, я все рос и разрастался, ширился и вытягивался — богочеловек, человекобог, «я» и «оно», «я» и «сверх-я», бытие и сознание и уж не знаю, кто еще, ядрена-Матрена, лишь бы они, эти дети, эти хорошие девочки и хорошие мальчики, любили меня, как успел полюбить их я, толком и не глядя, а просто полюбил, потому что мои студенты, ну, Ты понимаешь, мои.
Вдруг я посмотрел на часы — лекция зашкаливала.
— Благодарю за внимание, всего доброго, — сказал я скороговоркой и стремительно вышел.
Ну, как тебе? Какой же я все-таки дивный!
Некоторое время публика еще продолжала сидеть в тихом забытьи, раздавленная моим величием. Но лишившись гипнотического объекта перед очами, студенты, повинуясь неизъяснимому порыву, ринулись сожрать ухом последние крохи божественного красноречия. Все они, хорошие мальчики, хорошие девочки, сгрудились в дверном проеме, не различая приличий, крича и отпихивая друг друга, и, взметая клубы пыли и табачного пепла, устремились нагнать меня, победно клацающего каблуками. Опережая прочих, визгливо копошащихся в арьергарде, ко мне подлетел красивый взрослый мальчик с угрюмым, темным лицом.
— Скажите, — обратился он, стараясь вложить в интонацию максимум почтения, — мы контрольные писать будем?
Я опознал уже слышанный из-за двери бас и тонко улыбнулся.
— Вы можете писать контрольные, вы можете не писать контрольные, — растягивая гласные, высоким голосом в подражание акад. Гаспарову отвечал я, — Мне это все равно, потому что читать я их не буду.
— А, — сказал он, и некое подобие улыбки скрасило его суровый лик, — а то тут до вас знаете какие были…
Он был красив типичной красотой бальзаковских южан. У него были темные волосы, голубые глаза и слепяще белые зубы. Вообще-то не терплю мужчин красивее себя — я неукоснительно обнаруживаю в них следы умственной ограниченности и духовной неполноценности. Думаю, скоро моими друзьями останутся только горбатые карлики. Но этот был похож на моего экс-друга Сережку Малышева — и белыми зубами, и глазами-волосами, и мрачностью лица, и неуклюжим косноязычием, отчего я проявил снисхождение и сказал ему что-то нейтрально ласковое. Юноша хмуро посмотрел на меня, видимо осмысляя. Его звали Марк — обожаю редкие имена. Он был усерден и туповат. Бывало впоследствии, что он, потеряв нить моих рассуждений, бросал ручку и резко, хмуря бровь, возглашал:
— Не понял!
Я, стелясь куртуазным вьюнком, вновь воспроизводил затейную логику, но Марк все больше хмурился. Наконец Оля Будина — красивейшая из хороших девушек — в нетерпении выйдя к нему и став с ним лицо к лицу, переводила с моего русского на его русский. Кудрявый еврейский мальчик Антон Макарский, известный жизнелюбием, в это время искал с кем бы встретиться смешливым взглядом — все были привычны к тупости Марка и не реагировали. Он переглядывался со мной. Я тоже хихикал солидарным оком. Но Марк был очень хорош собой, что и сам знал:
— Да уж, не за талант, за фактуру взяли, — доверительно сообщал он мне за кофеем, — Только я тут сдулся совсем. Раньше-то я, знаете, грузчиком работал, мышц a была — во! А теперь-то что… Захирел…
«Зачем негодный текст переплетен так хорошо? — спрашивал я себя, — Откуда самозванец в таком дворце?»
Марка потеснил незаметный тихий человек с тонкими и неправильными чертами лица. Одна бровь была чуть выше другой (синдром Горднера). «Бедный, — думал я, — А ведь этот совсем не красив. И голос тихий. И тоже актер?» Мне казалось (небезосновательно, впрочем), что в актеры берут только с мордой и голосом. Сценический талант казался мне в современных условиях вещью бесполезной, к тому же он был у меня, я к нему привык и относился без уважения.
