До меня им читала дама с факультета журналистики МГУ (позор университета, уж чем-чем, а факультетом журналистики МГУ не приходится гордиться). Она, устремя глаза в одну точку, вразвалку гнусила монотонный текст с протяженными цитатами, подтверждающими владение английским языком. Она продержалась месяц, после чего исчезла без объявления причин. Ее место заступила белокурая аспирантка, читавшая лекцию с листа. Ее извели Собакеевцы умным взглядом. Стоило девочке оторваться от листка, как она дрожащими глазами встречалась с пристальным и строгим взором курса. У нее открылась астма, ее увезли в больницу. Так что романтизм пролетел к чертям собачьим. Узнав о том, я долго смотрел в окно, опершись кулаками о стол, втянув в плечи голову. «Вот ведь оно как в жизни-то бывает! — говорил мой вид курсу доц. Рожкина, — Нет нынче на романтиков моды. Как мне жить в этом мире чистогана и наживы?» Решено было, что я начну читать с романтизма, то есть с того, что больше люблю, а там, волей Божьей, доберемся до реалистов. И я в привычной лихорадке застрекотал про немцев, про голубой цветок, про всю эту херь, которая тяжелым колесом прокатилась по моей жизни.
О, я совершенно великолепен, когда читаю романтиков. Вот если, к примеру, мне доводится заплутать в средних веках или Новом времени (в которых я весьма слаб, Ты помнишь), семестр тянется нескончаемо долго. Я чувствую себя неудовлетворенным, у меня развивается бессонница, я становлюсь раздражителен, резок, громко разговариваю с мамой. К тому же я боюсь Шекспира и Гете и никогда про них не читаю. Я малодушно симулирую, беру больничный, прошу, чтобы меня заменили, но перед Шекспиром я чист — не было ни единой лекции про него. С Гете хуже, здесь у меня рыльце в пушку, раза два я брался говорить про «Фауста», пришел к выводу, что Гете велик. Потом несколько дней не мог есть от стыда. Но уж добредя до девятнадцатого века, к моим маленьким занудным романтикам, я чувствую себя совершенно в своей тарелке. Разумеется, куда больше собственно романтиков, мне нравится читать про них лекции. Но уж тут мне есть, где развернуться. Уж кто-кто, а я знаю, что сказать про мистическую идею, про недостижимый мир мечты, про романтическую любовь, про дружбу опять же…
Да, романтическая дружба. Я искал романтической дружбы.
И вот я, в апофеозе моего величия, оплетясь ногами о стул, подъяв горе длани, словно посылающий проклятия жрец, вопиял об одинокой обреченности души (по Фихте), когда дверь распахнулась и в обиталище харит вперлись паршивые телевизионщики, знаешь, с той типичной телевизионной развязностью, когда спрашивают, можно ли войти, а сами уж разматывают бухты, подключают «лягушку», бранятся меж собой не снижая голоса. Глагол замер в моих устах. «Интересно, — подумал я, отирая лоб тыльной стороной ладони, — лысина не блестит?» Я откинул голову и принял непринужденную позу. При этом мои члены сковал ледяной зажим похлеще трупного оцепенения. «Вот она, слава, вот они — почести!» Мне хотелось спросить, когда и по какому каналу я смогу насладиться видом собственной персоны, но гордость спутала мою речь. Юный журналист — худой, лобастый, черноглазый, с кудрями, связанными в пучок (я уже видел его давеча в холле) — задавал вопросы, один другого дурнее («Ну истинный телевизионщик,» — подумал я), и только моя находчивость сообщала интервью какой-то смысл. Я настолько воспарил на крылах гордыни, что ей-богу, мне не слабо было прочитать лекцию про Гете.
Телевизионная бригада поблагодарила меня за участие, с визгом и хохотом выбежала вон. Я обвел взглядом аудиторию.
— Господа, — сказал я серьезно, — Мне удивительно, что вы смотрели в световой прибор. Это непрофессионально. Ведь вы же… — я сделал паузу, чтобы сказать увесистую банальность, — …актеры!
Из отчета студента Степы Николаева
Сначала было предощущение человека. Когда о человеке рассказывают, то у меня появляется первый образ. Об этом человеке предощущение было подающим надежды. Мне сказали, что педагог молодой, он прост и с юмором. Эта характеристика преподавателя мне очень понравилась, потому что — я не знаю, как сказать, все мы имеем счастье или несчастье знать педагогов Комиссаржевского училища — все они с манией величия, все они Кандидаты Наук, если кандидаты наук — они в мыслях уж втройне доктора, если они доктора, то они боги, то есть без челобитья не обойдешься. Им задаешь вопрос — так потом приходится расшифровывать очень умный ответ. Характеристика А. Е. подавала надежды, что все пойдет впрок. Наконец-то можно было найти друга в лице умного мужа. Таких друзей у меня еще не было. То есть, были, но они не были освидетельствованы какой-то научной степенью.
Этот комплекс, кстати, имеет место быть. И все мои шутки по поводу того, когда же господин А. Е. получит докторскую степень, затем звания еще б o льшие — для меня имеют значение. Представлять себе, что господин А. Е. когда-нибудь будет академиком… Оно вызывает во мне трепет. Академик, который будет сидеть со мной рядом… Ну да ладно, это только мои комплексы.
В весенний день должен был состояться первый урок. У меня и некоторых людей, подбитых мною на розыгрыш-тест. Я подумал, почему бы не взять у этого педагога интервью, причем по-настоящему. Почему бы не прийти к нему с видеокамерой, приборами, микрофоном, не разыграть из себя журналистов. Мы отрепетировали на большой сцене — нас было трое: я, Степа Дужников и Володя Новицкий. Володя был осветителем, Дужников оператором, я — ведущим. Перед репетицией мы сразу подумали, что А. Е. после «интервью» будет либо нашим большим другом, либо большой занозой — никаких зачетов по зар. литературе мы без крови не получим. Естественно, было волнение — выходить на такую авантюру — это все равно что на сцену, мы волновались.
Я увидел, как Вы выскочили из буфета и поднимались по лестнице — как раз мы готовились и уже трепетали с нашей идеей. Я Вас увидел и примерил — получится или не получится. И подумал сразу: получится. И розыгрыш получится, и другом станет. Я никогда не обманывался в людях по первому впечатлению. И не обманулся.
Благополучно отрепетировав, мы постучали в аудиторию, зашли — ну, всё профессионально — установили осветительный прибор. Дужников встал на изготовительную позицию, выбрал точку съемки, а я стал задавать вопросы А. Е. Вопросы я уже не помню. А. Е. умно на них отвечал. Мы взяли интервью — он ничего не заподозрил и остался уверенным в том, что это были действительно журналисты. Курс промолчал, за исключением Филиппа Григорьяна, который нас подставлял, вредничал, короче. Но потом мы подошли к Арсению Емельяновичу, и сказали, что мы студенты и хотели его разыграть. Вот так и познакомились.
Дальше отношения развивались стихийно, и развивались они стремительно. Мы подружились.
Я хохотал, как зарезанный. Я просто угомонить себя не мог, так я хохотал потом. Поначалу, я, ослепленный собственным великолепием, даже не мог понять, в чем мальчики передо мной извиняются. Я, невнимательно слушая, кивал их словам, а фантазии реяли вокруг экрана. Но когда Степа Николаев с некоторым усилием достучался до моего сознания, я хохотал, как безумный. Разумеется, я должен был отомстить.
Треть следующей лекции я посвятил философским воззрениям некоего Иоганна Дрюкенкаца — соперника Канта, основоположника мирового дрюкенкацизма. Философская система немецкого гения была довольно туманна. Известно, что он, путешествуя по Египту среди древних мумий, пришел к обоснованному выводу, что судьба человеческая есть ни что иное, как порхание по цветам жизни. При этом бытие души подразделяется на допричинное обескукливание, первичный закукол, выкукливание сущности и спонтанное раскукливание. Вконец перекуклив сознание студентов, я нацепил для солидности очки с простыми стеклами, и, раскрыв том «Истории эстетической мысли», прочитал с видимым усилием кромешно научный фрагмент из труда «Совершенный кукловод» («Volkommener Puppenspieler», 1802). После вздохнул, сказал о судьбе гения — Дрюкенкац дожил до девяноста семи лет, за год до смерти женился на семнадцатилетней Цецилиии Брудершнобель, но, будучи непостоянным в любви («Все мужчины обманщики,» — тихо сказала студентка Катя Тарабукина), сошелся с восьмидесятилетней Амелией Цубербиллер. Он умер как философ, в окружении учеников, завещав громадное состояние престарелой любовнице.
К следующему занятию слушатели обязались представить конспективное изложение «Совершенного кукловода» с грамотно оформленным титулом и сносками. Степа Николаев, разумеется, прогулял эту лекцию (он был не самый радивый из моих студентов, приходится это признать), о чем я весьма сожалел.
Я и князевский курс — мы были квиты. Мы полюбили друг друга. Эта любовь обещала быть долгой. Такой она и была.
Центральным персонажем в князевском восторге моей души был, конечно, Степа Николаев. Мы дружили с такой поспешностью, что, сдается, недели за две вышли на уровень, обычный для годичного общения. Мы столь щедро делились дарами души, что если не вывалили всех тайн в первые дни, так только за недостатком времени. Я, однако же, был более скован, все же я опытный старый хрен, я не доверял юношеской пылкости. Мне надо было соблюдать себя.
