К следующему занятию слушатели обязались представить конспективное изложение «Совершенного кукловода» с грамотно оформленным титулом и сносками. Степа Николаев, разумеется, прогулял эту лекцию (он был не самый радивый из моих студентов, приходится это признать), о чем я весьма сожалел.
Я и князевский курс — мы были квиты. Мы полюбили друг друга. Эта любовь обещала быть долгой. Такой она и была.
Центральным персонажем в князевском восторге моей души был, конечно, Степа Николаев. Мы дружили с такой поспешностью, что, сдается, недели за две вышли на уровень, обычный для годичного общения. Мы столь щедро делились дарами души, что если не вывалили всех тайн в первые дни, так только за недостатком времени. Я, однако же, был более скован, все же я опытный старый хрен, я не доверял юношеской пылкости. Мне надо было соблюдать себя.
— Ну что, — говорил Степа, сидя против меня в буфете, — давайте улетим? Что? Возьмемся за руки и улетим.
Я понимал, чт o он имеет в виду и остерегался этого. «Ах Степа, милый Степа, — хотелось мне сказать ему, — Уж не впервой мне улетать». В самом деле, наученный опытом дружб и разочарований, я если и мог лететь об руку с ним, так только низенько, на бреющем полете, сшибая головки ромашек и одуванчиков. То и дело мотор мой будет глохнуть, барахлить — увы! — уже я чувствовал себя неспособным к дальним полетам. Я не альбатрос, я — кукурузник. К тому же ко всему, я знал, что полетав туда-сюда, надо будет возвращаться. А мне, знаешь, проще гнездиться на земле, чем взмывать в поднебесную, зная, что все кончится. Суета сует!
Степа оглядывал притаившихся в благоговейном почтении сокурсников.
— Ну, что? — вопрошал он гневно и глаза его загорались огнем, — Глупость боитесь сказать? Что замолчали?
Дети явно стеснялись. В самом деле, респект перед моими учеными знаниями, чрезмерными для театрального вуза, был слишком велик, чтобы говорить со мной запросто. Напротив, мне желалось слышать вопросы прямые, про мои гнусные тайны, про переживания первого детства, про Мироздание. Ненавижу деликатные вопросы. Как же соскучился я по суицидально-подростковым разговорам! Вращаясь в кругу взрослых и просвещенных людей, обремененных вкусом к цинизму, я совсем отвык говорить о вселенских проблемах. А только их я и люблю. И не от того ведь люблю, что рассчитываю прийти к конструктивному выводу, да нет, конечно, но они возвращают меня в юность, к подростковой серьезности, и молодое вино вливается в старые мехи моего сердца.
Степа Николаев приехал в Москву из Днепра, опоздав на все туры, даже на конкурс, и поступил тем не менее. Для него одного созвали комиссию, которая с видимым удовольствием определила его в студенты. Он происходил из балетной семьи. Папа его был болеро и мама балерина. Они были примадонны Днепропетровского театра оперы и балета. Оба они были сверхталантливы по отзывам Степы, отец сейчас служит в «Мулен Руж». В балете, как говорил Степа, отношения чище, чем в драматическом театре, оттого, видать, что там больше работают. Какая работа у драматического актера? Сидит за кулисами, курит, семечки колет, ведет пустые разговоры.
Однажды отец едва не оказался заслуженным деятелем искусств Союза, но не стал, и отношения его со Степой были после сильно испорчены. Приехал глава администрации на балет «Спартак». Папа танцевал вдохновенно, в ожидании близких почестей. Маленький Степа, как дитя кулис, бегал под колосниками. От нечего делать он взялся крутить кабестан, и в разгар «Слепого боя» из-под софитов на сцену спустился гигантский поролоновый Карлссон из утреннего спектакля. Глава администрации был возмущен, папа в ярости. Он выпорол Степы.
— Он не должен был меня пороть, — говорил Степа и улыбался.
Мы сидели в «нашем» саду, то есть в том, где обычно пили пиво со Степой — во дворе поликлиники «Гиппократ». Потом, просто, появился другой сад, где я пил пиво с другим мальчиком, но об этом я расскажу после. Я сидел на качелях, поверх Степиной рубашки из лиловых и зеленых полос. Не помню, отчего Степа подложил ее под меня. То ли от холода, то ли скамья была нечиста, но я тихонечко покачивался с мелодичным скрипом, и лилово-зеленые рукава колыхались, вытянувшись к земле.
Потом папа с мамой развелись. Накануне перед тем папа поставил спектакль. Мама в нем танцевала покинутую женщину, он — неверного супруга, а его любовница — счастливую победительницу. Мама единственная в театре не сознавала своего унизительного положения. Когда измена открылась, мама хотела наложить на себя руки и стала пить сонные пилюли. Тогда Степа, уже подросток, движимый тем иррациональным и редким умом, который зовется интуицией, позвонил ей в приливе сыновнего чувства, и мама, расплакавшись, пошла в ванную, засунула в глотку тонкие нервные пальцы и принялась мучительно, вздрагивая балетным телом, тошнить. Так она осталась жива.
Отец между тем женился вторым браком и вполне благополучно. Возраст не позволял ему танцевать, как прежде, и он весьма прославился как постановщик — сначала в провинции, затем в столицах. Кроме жены, дочки, балета, папа увлекся виртуальной реальностью, и вскоре переселился вовсе в компьютерный мир. Казалось, он проживает пробуждение, завтрак, прощальные наставления супруги, рабочий день, обратный транспорт, ужин — лишь затем, чтобы ввечеру сесть за монитор и двинуть русские полки на печенегов, а хочешь — на половцев или французов, или же можно выстроить цивилизацию, покорить сопредельные Германию и Китай, с воздуха пальнуть по вражескому крейсеру, чтобы гнусавый бортмеханик сказал: «Destroy!» Ах, он, конечно, любил и жену, и дочь, и Степы тоже, и, надо думать, Степина мама не совсем исчезла из его сердца, но что-то изменилось в папе. Словно корабль его жизни, едва видный с берега, повернул в обратный путь. Нет, он еще вполне молодой человек, но что-то там у него… не знаю… «Destroy!»
Степа между тем входил в пору возмужалости. О себе ребенке и отроке он вспоминает теперь с нескрываемой и искренней неприязнью. С приятелем Бабичем он ходил по вечернему Днепру, выискивая засидевшиеся компании, влюбленные парочки, одиноких встречных и с приятелем Бабичем бил всем морду. Ну, и сам получал, как должно. То был закон мира, и другого закона Степа не ведал. Как-то он показал мне фотографию своего пятнадцатилетия. Самодовольная полная харя с разбитым глазом, волосы ежом, глупые мускулы бугрятся под расстегнутой рубахой. Видимо, Степа действительно имеет основания недолюбливать себя на пороге жизни.
К счастью, ему встретился заядлый физкультурник — стало быть, авторитет — тренер Саша, вообразивший себя греческим философом оттого только, что предпочитал однополую любовь. Не без тайного умысла он принудил Степы прочитать великих язычников. И юноша с восторгом неофита рухнул в Платона. Прежде он не думал усладить душу яствами философии, не ведая, каковы они на вкус. Теперь же, не зная, с кем разделить свой трепет, он следил за мыслью Аполлодора и готов был орать от восторга. Но вот появлялся Федр, и Аполлодор предавался забвению ради нового мыслителя. Однако, Федру на смену следовал Эриксимах, дальше — больше, и когда появился Сократ, Степина мысль дошла до состояния экстаза. Степа привязался к Платону всей душой, хотя и обманул ожидания тренера Саши. Платон был, конечно, друг Степе, но истина, все-таки, оказалась дороже. Степа любил женщин. И не просто женщин. Он любил блядей.
Нет, я, быть может, неверно выразился. Он любил не самих блядей, он любил блядские натуры. Часто, сидя в «нашем» садике за пивом, Степа в видимом сокрушении раскладывал мозаику воспоминаний. К двадцати годам он уж трижды оповещал друзей, что женат, перебирался на дом к очередной возлюбленной, входил в теплый контакт с ее родней, делал ремонт, с тем, чтобы с горестью убедиться, что супруга его, конечно, любит его и верна ему, но не ему одному. Что делать?! Степа страдал, расставался, но, рассуждая с сократической логикой, приходил к выводу, что сам того искал. Не мог же он, в самом деле, рассчитывать, что, связавшись с девицей не легкого, но, скажем, облегченного поведения, он перевоспитает ее и приведет к высокой морали? К тому же — вот вопрос — случись невозможное, не прискучил бы Степа этой новой тощей добродетелью? Сколько девушек, чистых душой, с большим и вакантным сердцем ждало его любви — вышивало, матово блистало вязальными спицами, читало Толстого, ложилось спать не позднее девяти, в надежде стать любящей супругой и заботливой матерью. Почему они не впечатляли Степы? Кто мог ответить на этот вопрос, кроме старикашки Фрейда с его «Любовью невротиков»?
Окончив школу (не без труда), Степа поступил в Днепропетровское театральное училище — можешь представить степень убожества. О Москве тогда и мечтать не приходилось. И вдруг — н a тебе, оказался в Москве и с такой помпой. Он был несомненно талантлив, Степа, это читалось в его взгляде, манерах (на сцене я его тогда еще не видел). Да-да, он был талантлив, нет сомненья. Он-то в этом сомневался, он и сейчас сомневается, дурачок, но мы-то знаем. Сам себя он зачастую сравнивал с Бодлером. Тот тоже был талантлив. И любил блядей. И еще, оба переболели сифилисом.
