мною еще в бытность мою самого юнкером. Между прочим, в дальнейшем, в Югославии, нас хорошо «отблагодарили» за наш жертвенный труд: как я уже сказал, при тяжелых условиях преподавательской деятельности (без всякого вознаграждения) в Галлиполи, желающих посвятить себя ей среди старых офицеров Генерального штаба не нашлось. Когда же в Югославии у генерала Врангеля от продажи части пароходов образовались некоторые материальные средства, чтобы платить небольшое жалованье преподавательскому составу, то сразу нашлись охотники на эти должности из старых офицеров Генерального штаба, в результате чего мы, причисленные к Генеральному штабу, были смещены со своих преподавательских должностей под предлогом, что мы, не прослушав полного курса Академии Генерального штаба, «не имеем права преподавать». Циничнее всего было то, что наши «заместители» продолжали вести преподавание по нами составленным запискам.
Строевая часть в училище тоже была поставлена очень основательно, благодаря отличному составу сменных офицеров – хороших строевиков. Большинство сменных офицеров были бывшими питомцами Елисаветградского кавалерийского училища.
Приказом Главнокомандующего – генерала Врангеля – 3 августа 1921 года Кавалерийскому училищу было присвоено имя старейшей нашей кавалерийской школы – «Николаевского кавалерийского училища». Конечно, о блестящей форме гвардейской школы, с ее красивым мундиром, кивером и «шассерами» с генеральским лампасом, не приходилось и мечтать! Единственно, что напоминало форму Николаевского кавалерийского училища, – это были перекрашенные в «алый» цвет бескозырки да домашними средствами сфабрикованные черно-красные «владимирские» пояса и желтые «этишкетные шнуры».
Бедные наши юнкера, воодушевленные славным именем гвардейской школы, из кожи лезли вон, чтобы походить на былых лихих юнкеров-николаевцев, и надо признать, что своей старательной выправкой и отчетливостью они искупали дефекты своего потрепанного обмундирования. Что же касается их внутреннего быта и соблюдения старых юнкерских традиций, то и тут, в меру своих возможностей, они были достойными наследниками своих славных «предков». Конечно, «тон» давали несколько старых юнкеров, поступивших в сформированное в Крыму училище. Было трогательно (и в то же время грустно) видеть, как эти юноши, почти дети, героически переносили условия своей более чем примитивной галлиполийской жизни, при вечном недоедании, и находили в себе силы не терять бодрости духа, учиться и щеголять своей подтянутостью и выправкой. А ведь «французский паек», на котором мы все сидели, был только-только чтобы не умереть с голоду.
Если память мне не изменяет, наш дневной рацион состоял из одной маленькой баночки мясных консервов на пять человек, одного маленького хлебца – тоже на пять человек, одной столовой ложки фасоли и одной чайной ложечки сахару. Нужна была особенная изобретательность «кашевара», чтобы из этих скудных пайков изготовить какое-то подобие «обеда». Правда, были при этом «мертвые души», на которых незаконно получалось несколько пайков. Они шли, главным образом, на больных и нуждающихся в добавочном питании из-за слабости (после болезни).
Первое время нашего пребывания в Галлиполи у генерала Врангеля была еще какая-то возможность выдавать каждому чину корпуса (без различия чинов) по одной турецкой лире в месяц. Это позволяло хоть раз в месяц поесть немного сытнее, купив себе экмек (турецкий хлебец), халвы или еще что-нибудь поскромнее. Последнее время галлиполийского сидения мы были лишены и этой лиры, так как средства генерала Врангеля иссякли.
Стоявшее в то время у власти во Франции социалистическое правительство, приняв попечение о нас «в наследство» от предыдущего правительства, более благожелательно к нам относившегося, по-видимому, тяготилось этим «наследием», якобы ложившимся тяжелым бременем на французскую казну (забывая, что они сделали выгодный «бизнес», получив в уплату за содержание армии генерала Врангеля почти все прибывшие из Крыма пароходы и кое-какой бывший на них интендантский груз высокой стоимости, как, например, кожаный товар на сапоги и т. п.). Поэтому французское правительство всячески старалось избавиться от этой «обузы» и принимало все меры, чтобы «распылить» контингенты армии (отчасти, конечно, и в угоду советской власти).
Меры эти сводились, главным образом, к широкой пропаганде «возвращения на родину» (якобы гарантируя «прощение») или же к отправке на работу на плантациях Бразилии и в другие места. Как средство принуждения к этому «распылению», были угрозы прекращения выдачи продовольственного пайка, якобы «обременяющего» французское интендантство.
Но все попытки воздействовать на психику изголодавшихся людей не дали сколько-нибудь значительных результатов, и попала на их удочку лишь незначительная горсточка малодушных.
На одну такую недвусмысленную угрозу коменданта Галлиполи – прекратить выдачу продовольствия – генерал Кутепов очень спокойно ответил, что это, конечно, дело французов – выдавать или не выдавать продовольствие, но он считает своим долгом предупредить французские власти, на что могут быть способны двадцать тысяч голодных людей, представляющих большую угрозу для французских складов и французского гарнизона (который, кстати, как огня боялся сохранивших винтовки русских воинов!).
После этого разговора всякие дальнейшие намеки на прекращение выдачи питания прекратились. И действительно, слова генерала Кутепова не были пустой угрозой: двадцать тысяч прошедших огонь и воду галлиполийских русских воинов, которым «море было по колено» и которые по первому приказу своих начальников пошли бы куда угодно, – была угроза немалая для бедного коменданта – полковника Томассена!
Вспоминаю те решительные меры, которые были разработаны генералом Кутеповым и его штабом, когда до нас дошло известие, что генерал Врангель, находившийся в Константинополе, лишен «союзниками» свободы.
Намечен был план внезапного ночного марша через перешеек и стремительного удара на Константинополь. При полной своей неожиданности такой удар мог бы иметь успех (хотя бы временный). К счастью, слух об аресте генерала Врангеля не подтвердился и поход был отставлен.
Вот в какой нервной обстановке протекала наша жизнь в Галлиполи в 1920—1921 годах и складывались наши взаимоотношения с французскими властями. В сущности, реальной властью в Галлиполи был не французский комендант с его жалким батальоном черных сенегальцев (как их почему-то называли «Сережами»), а генерал Кутепов – «Кутеп-паша», как его почтительно называли галлиполийские турки, с двадцатью тысячами его отборных соратников. Нужно сказать, что и порядок в городе поддерживался, главным образом, комендантом корпуса генерала Кутепова – генералом Штейфоном, и за все время пребывания русских в Галлиполи местное население не имело повода пожаловаться.
После долгих месяцев беспокойства за судьбу своих родителей наконец в Галлиполи пришло, через Красный Крест, письмо моей мамы, из которого я узнал, что она из Новороссийска попала в Египет, где благодаря своему прекрасному знанию иностранных языков (французского и английского) сперва давала уроки языков, потом устроилась воспитательницей в семье тогдашнего премьер-министра Египта – Сидки-паша, у которого было две дочери; позже, по рекомендации Сидки-паши, моя мама устроилась на место «dame de compagnie» к пожилой принцессе Махмуд-Шамди – вдове брата египетского короля Фуада. Принцесса очень полюбила мою маму и очень хорошо к ней относилась.
