Когда я вернулся, в пансионе бурлила жизнь. Патриархальные негры были на своем месте у окна, а трио молодых веселых англичан — единственные гости, кроме меня, и, по-видимому, в прекрасных отношениях с хозяевами — наполнили хлипкий старый дом своим оживлением и смехом.
Служанка бубнила на кухне сама с собой, а когда я шел мимо, забубнила громче: "Не знаю, что она о себе думает. То ей так, то ей сяк, делай то, не делай это… Гм! Думает, я тут привязана и должна тут торчать. Гм! Ну, вас скоро ждет сюрприз, миссис!"
Когда я спустился вниз к ужину, английское трио говорило о расовой проблеме в Вест-Индии. Они громко высказывали свои либеральные взгляды; их либерализм свел сложную расовую ситуацию в Вест-Индии к простому и малозначительному, зато куда более понятному предрассудку белых.
"Хуже всего в Тринидаде, — сказал один из парней. — Белые там просто подонки. Знаете, что мне сказал X.?".
Я заинтересовался, но это сообщение, несомненно сенсационное, было произнесено шепотом.
Девушка в колготках, сказала громко: "Ну, лично у меня есть друзья всех оттенков".
Разговор перешел к стрельбе и охоте, и я узнал, что в Америке несчастных случаев больше, чем в Англии.
"В Англии учишься никогда не наводить оружие на человека. С младенчества учишься. Если происходишь из охотничьей семьи".
Старший из них подошел ко мне и сказал: "Извините, сэр. Вы знаете доктора?" — оказалось, он имел в виду младшего патриархального негра. "У него сегодня день рождения. Сейчас он войдет, и мы споем ему "С днем рожденья!"
Я оттолкнул свой кофе и побежал наверх.
Радиоведущий обещал прислать своего друга помочь мне провести этот вечер, и вскоре после моего именинного веселья он приехал и устроил мне экскурсию по вечернему Антигуа. Один раз в свете фар мы увидели английское трио — они танцевали посреди пустой улицы. Гостиные и патио туристических отелей выглядели как голливудские площадки с хорошо натасканными, хорошо одетыми статистами, но без звезд. В одном отеле самым ярким исполнителем был энергичный мальчик-негритенок. Он был одет как член музыкального ансамбля и танцевал, не зная никаких запретов; согласно общему мнению, он был очарователен.
Патриарх из моего пансиона дал мне три листа разлинованной бумаги и после долгих поисков нарыл огрызок карандаша. С таким снаряжением я работал поздно ночью в постели, когда в дверь постучали. Это был патриарх. Он волновался, что я заснул, не погасив лампу.
Утром выяснилось, что служанку уволили.
Хозяйка сказала: "Белая девушка ее спросила, просто так, как ей нравится работа. Так это надо было слышать, как она завелась! И я-то ее подавляю, и я-то ее принуждаю, и я-то ей есть не даю. Опозорила прямо перед этой бедной белой девушкой".
"Много болтает она, — прогрохотал патриарх, — страсть как много болтает".
* * *
Отказ от Вавилона
"Ямайка была хорошим островом, но эта земля осквернена веками преступлений. В течение 304 лет, начиная с 1655 года, белый человек и его коричневый сообщник держали черного человека в рабстве. В этот период ежедневно совершалось бесчисленное количество преступлений. Ямайка — это настоящий ад для черного, а Эфиопия — это настоящий рай".
Символ веры растафари[*]
Ямайка представляется внешнему миру в двух противоположных образах: дорогостоящий зимний курорт — бирюзовое море, белые пески, почтительные черные слуги в бабочках, люди в солнечных очках под полосатыми зонтиками, "Туризм нужен тебе" — лейтмотив отчаянной рекламной кампании, проводимой Туристическим бюро Ямайки, чтобы снизить все возрастающую враждебность к туристам — с одной стороны, а с другой — корабль-поезд для мигрантов, угрюмый лондонский вокзал, "Ниггеры, прочь!" большими красными буквами в Брикстоне и "Оставьте Англию белой!" мелом повсюду.
Вполне возможно оставаться какое-то время на Ямайке и не видеть ни Ямайки для туристов, ни Ямайки эмигрантов. Туристы — на северном побережье, которое отделено ото всего остального острова и уже почти как другая страна. Мир ямайского среднего класса, в котором вращается гость, его просторность и изысканность, традиции гостеприимства, встречи Пен-клуба и художественные выставки, бары — дорогие или богемные, отели и клубы, вечеринки с коктейлями и званые обеды, — этот мир физически расположен таким образом (почти нарочно, как оказывается), что можно бесконечно переезжать город из конца в конец, оставаясь под его колпаком, защищающим от оскорбительных для взора зрелищ. На выездах за город можно, конечно, увидеть крестьян, но у них мало общего с типичным образом иммигранта — в отчаянии и в многодневной щетине: у них хорошие манеры, валлийская склонность к риторике и самый чистый английский во всей Вест-Индии.
Чтобы увидеть Ямайку эмигрантов, надо быть внимательным. А став внимательным, уже невозможно видеть что-то кроме этого. Кингстонские трущобы не поддаются описанию. Даже фотоаппарат их приукрашивает, не считая снимков с воздуха. Хибары, собранные из обрезков досок, картона, холста и жести, рядами стоят на мокрых мусорных кучах, за которые садится насмешливое в своем великолепии солнце. Более респектабельные дома там, где земля посуше: из ящиков, самые маленькие из когда-либо возводившихся домов, они наводят на мысль об огромной колонии арестантов, забавляющихся игрой в грязные кукольные домики. Еще есть бывшие настоящие дома, перенаселенные до такой степени, что, кажется, скоро лопнут, дома, стоящие так тесно, на улицах таких узких, что перестаешь понимать, что такое "открытое пространство". Мусор и грязь изрыгаются куда попало, повсюду лужи, на мусорных кучах таблички: уборные запрещены законом. Свиньи и козы разгуливают свободно, как люди, и кажутся столь же индивидуальными и значительными. Перед каждым "двором" гроздь самодельных почтовых ящиков — мне говорили, что эти ямайцы любят писать "записочки", — и они, как маленькие игрушечные домики, повторяют формой, номером и часто своим расположением дома, чью корреспонденцию получают. Они подчеркивают, до чего лилипутские эти поселения в трущобах Кингстона, где все уменьшено до такой степени, что нельзя даже и вообразить, что так бывает. И куда ни посмотри, кругом лежат холмы — одна из красот острова: то освежающе зеленые после дождя, то в дымке вечернего света, в складках, мягких, как складки на шкуре у зверя. Пейзаж дополняет павший мул, с оскаленной мордой, с раздутым натянутым животом. Он лежит уже два дня, а в зад ему игриво воткнута метла.
Неврозы поражают сообщества так же, как и индивидов, и в этих трущобах секты, известные как растафари, или "расты", создали собственную психологию выживания. Они отвечают отказом на отказ. Они отказываются стричься и мыться и находят в Библии основания для этого пренебрежения к собственному телу, глубочайшего презрения к самим себе. Многие не работают, возводя вынужденное положение в принцип, и многие утешаются марихуаной, которую курит сам Бог. Они никогда не станут голосовать ни за какую партию, ведь Ямайка не их страна, и ямайское правительство они не признают. Их страна — Эфиопия, и они поклоняются Рас Тафари, императору Хайле Селассие. Они больше не хотят быть частью мира, в котором им нет места, — Вавилона, мира белого и коричневого и даже желтого человека, под управлением папы, который на самом деле глава Ку-клук-склана, — и хотят они только репатриации в Африку и Эфиопию. Они не радуются, а на самом деле даже противятся улучшению положения на Ямайке, потому что оно может лишь дольше продержать их в вавилонском рабстве. Ямайское правительство уже вынуждает черных ехать в Англию, где правят королева Елизавета I — воплотившаяся в Елизавете II — и ее возлюбленный Филипп Испанский — воплотившийся в Филиппе, Герцоге Эдинбургском, — последние монархи белого Вавилона, угнетающего черных. Но освобождение и триумф черного человека близки. Россия, медведь с тремя ребрами, упомянутый в Книге откровения, скоро уничтожит Вавилон. Бог ведь, в конце концов, черный, и черная раса — это раса избранных, истинный Израиль: евреи были наказаны Гитлером за свое самозванство.
Растафарианское движение не организовано. Оно расщеплено на отдельные секты, и у него нет никакой твердой иерархии, учения или ритуала. Это движение возникло на основе кампании "назад-в-Африку", проводившейся Маркусом Гарви[4] (которому несколько сотен ораторов, развивающих тему расовой гармонии, обязаны метафорой о черных и белых клавишах рояля). Одно из положений Гарви состояло в том, что спасение черной расы наступит тогда, когда в Африке коронуют черного короля. В 1930 году Хайле Селассие был коронован императором Эфиопии. Император, правда, был коричневого цвета, и в его стране все еще были черные рабы. Но этого не знали или не придали этому значения. Эфиопия была в Африке, она была королевством, и она была независима. Фотографии императора появились на стенах тысяч негритянских домов по всей Вест-Индии. Что за этим последовало, остается загадкой. Несколько ямайских проповедников того типа, которым изобилует остров, после независимого изучения Библии, Гарви и газет решили, что черная раса Нового Света вся происходит из Эфиопии, что Эфиопия — это Земля обетованная черного человека, что Хайле Селассие имеет божественное происхождение, и примерно тогда же начала распространяться весть надежды в трущобах Кингстона.
