Я не знал о забастовке потому, что на Мартинике нет ежедневной газеты. В Суринаме их шесть и еще несколько еженедельных, но на Мартинику газеты прибывают из Парижа вместе с молоком. Одно из последствий этого — нехватка оберточной бумаги, и старые газеты приходится в огромном количестве завозить из Франции, в особенности производителям бананов. Бананы — нежные фрукты, и прежде чем отправлять их в плавание, их надо обернуть. Обертка должна состоять из внешнего листа жесткой коричневой бумаги и внутреннего одеяла из соломы, вложенной в старую газету. Солома, коричневая бумага и газеты — все это должно импортироваться из Франции.[*] Вскоре они туда и возвращаются. Только Compagnie Général Transatlantique[26] разрешается возить грузы между Мартиникой и Францией; это удачливый морской конвейер, который перевозит один и тот же груз туда-сюда, непрерывно обеспечивая себя работой.
В сущности Мартиника устроена по-феодальному: тут есть белая и цветная знать и почтительная чернокожая масса в соломенных шляпах, которую описывают как "крестьян" (литературное открытие двадцатого века) и чья уступчивость, согласие с собственным положением и недостаток честолюбия или мужества могут трактоваться как "чувство собственного достоинства". Крестьянин снимает широкополую соломенную шляпу перед землевладельцем, но человек есть человек, и крестьянин почувствует себя оскорбленным, если тот не пожмет ему руку. Крестьянин-ры-бак нес в обеих руках живых обезумевших лобстеров, и когда нас знакомили, я только поклонился. За это меня чуть позже и упрекнул землевладелец. Я обидел крестьянина; я почувствовал, что умудрился унизить достоинство и самого землевладельца. Я должен был протянуть руку, крестьянин бы отстранил лобстеров и подставил бы мне для пожатия предплечье, бицепс или даже плечо. Так что, когда позднее меня представили другому крестьянину, чьи руки были в жирной грязи, я уверенно протянул руку, и он, конечно же, в ответ предложил мне свое потное предплечье.
В этой деревне понедельник был значимым днем для крестьян: петушиные бои днем и танцы вечером. На каменистой дороге, в выбоинах и затвердевших колеях, бежавшей среди мокрого сахарного тростника — недавно шел дождь, — мы обогнали крестьянина, который бодро ехал на жилистой лошади. Яма для петушиных боев находилась на чьем-то мокром голом дворе, наверху небольшого склона, поднимавшегося прямо от дороги. Это была маленькая яма, деревянная буква "О", огороженная шестами и палками, которые были облеплены босоногими крестьянами в соломенных шляпах и тропических шлемах, орущими: "Тор! Тор!". Над ямой и вокруг нее шли в два яруса сиденья из грубо отесанных ветвей, но там никто не сидел, кроме двух-трех детей, занятых своими делами. На одной стороне ямы стояли клетки с петухами.
Головы боевых петухов были исклеваны, окровавлены, изуродованы, такими же были шеи и зады — зады были побриты и выглядели неприлично. Петухи были усталые, я чувствовал, что драться они не хотят; один мартиниканец из нашей компании сказал, что петухи неважные. Иногда они лишь потирали друг о друга окровавленные шеи, иногда просто отходили друг от друга — тогда крестьяне криками снова стравливали их, и они прыгали и клевались секунду-другую, широко растопырив крылья. Когда петух валился на землю, ор стоял как при нокауте, и схватка временно прекращалась, хозяева перелезали через частокол в яму и держали на руках своих петухов, пока не звонил колокол.
Каким-то образом бой закончился. Мне сказали, что зрители делали ставки и играли очень азартно, хотя сам я этого не видел. Потрепанных петухов унесли. Они держали головы прямо, горящие глаза смотрели неподвижно. Хозяева гладили их и что-то ласково нашептывали. Внезапно пришел черед заботы, боли и утешения, птица и хозяин вдвоем, отдельно от всех, посреди криков, раздающихся над новой схваткой. Кровь с зада, шеи и клюва вытирают пальцами. Затем хозяин, шепча как влюбленный, засовывает голову петуха в рот, высасывает темную, густеющую кровь и сплевывает. Это делается четыре или пять раз. Затем очищают лимон и плавно, точно готовя жертвоприношение, натирают разорванную, обритую кожу птицы.
Вечером двор осветили факелы. В петушиной яме собрались игроки, а на черном земляном склоне между ямой и хижиной — босоногие танцоры. Танцоры изображали борьбу, барабанщики барабанили, и все пели "Votez oui, pas non"[27] — голлистский лозунг времен референдума, уже превратившийся в народную песню. Когда к танцу присоединился землевладелец, крестьяне зааплодировали, и даже игроки в петушиной яме встали посмотреть и похлопать.
Американцы сошли на берег в униформе: матросы в своей, туристы в своей (мужчины в шортах-бермудах, ярких шляпах, рубашках с короткими рукавами, и мужчины и женщины с синими сумками — "Карибский круиз люкс" или что-то в этом роде). "А где у нас будет ленч?" — прокричал один. "Ресторан ди Юроп", сказал другой, читая табличку. Французские жандармы в очень коротких шортах цвета хаки заметно напряглись. Таксисты начали лихорадочно рыскать повсюду, вынюхивая на улицах, заглядывая в окна кафе, приставая ко всем, кто выглядел иностранцем, даже к тем, кто уселся в Ресторан ди Юроп. Очень скоро туристы исчезли с главной площади. Меньше чем через полчаса они с довольным видом выплыли обратно, у каждого в руке по сумке из магазина беспошлинной торговли "Роджера Алберта", и по ветке balisier[28] — у всех одинаковые. Американский матрос пил белый ром прямо из бутылки и кричал с одного конца рю Виктор Гюго на другой. Туристы с неприязнью на него смотрели. В баре высокий североамериканец с добродушным лицом не прекращал пить со вчерашнего вечера, он ставил стаканчик всякому, кто пожелал с ним заговорить, и распевал "Я не янки. Я канадец".
Карибское море считается "еще одним" европейским морем, Средиземноморьем Нового Света. Но это Средиземноморье вызвало в человеке все самые темные инстинкты, без каких-либо позывов к благородству, без красоты, свойственной Старому Свету. Это было Средиземноморье, где цивилизация обратилась в соблазн и развращала тех, кого привлекала. И если мы посмотрим на море, которое нынче так любят бороздить туристы в "униформе", как на расточительного пожирателя, более чем триста лет пожиравшего людей — несколько миллионов туземного населения, стертого с лица земли, ненасытные плантации: 300’000 рабов, привезенных в Суринам (его нынешнее негритянское население составляет 90’000), непрерывные войны, 40’000 британских солдат, убитых только в 1794–1796 годах, еще 40'000 демобилизованы по увечью, — то может показаться, что даже выжить в Вест-Индии — это уже одержать победу.
Выживают по-разному. Повсюду в Вест-Индии встречаются группы "бедных белых": англичан, ирландцев, французов и даже немцев, чья бедность — их наименее грустное качество. Их утрата значительно больше: они забыли, кто они такие. Учебник по истории, который я изучал в школе, говорил, что "американские индейцы заболели и умерли"; эти же европейцы — в период неоспоримости европейского авторитета — лишь заболели, будто оглушенные переездом на острова этого сатанинского моря.
Поначалу я собирался на острова к югу от Гвадалупы, чтобы повидать тех бедных белых бретонцев, которых Патрик Ли Фермор описал в "Дереве Странника":
Что в них поразительно, так это что они превратились в негров во всем, кроме цвета, и если бы всем расам Карибского моря пришлось репатриироваться обратно в страны, откуда они произошли, то "сантуа" почувствовали бы себя дома скорее в африканских джунглях, чем в Бретани. Они давно забыли французский и не умеют говорить ни на чем, кроме афро-галльского "патуа" негров, и они более несведущи в правильном французском и более безграмотны, чем самые смиренные черные обитатели гвадалупской саванны.
Но после знакомства с индийцами на Мартинике посещать сантуа уже не было необходимости.
Я ни разу не встречал на Мартинике индийцев, кроме обычных бизнесменов из Тринидада. Я не знал, что на французских островах, так же как и на британских, нанятые по контракту индийские и немногие китайские иммигранты заменили черных рабов, получивших свободу, и что на Мартинику прибыло не меньше семидесяти тысяч индийцев. Но в отличие от индийцев в Британской Гвиане, Тринидаде и Суринаме, эти прибыли из южной Индии, многие из франко-индийских колоний. Жилось им здесь неважно. "Мерли как мухи" — по словам одного мартиниканца, в которых звучали отвращение и надменность. Из тех, кому удалось выжить, некоторые эмигрировали в Тринидад и обосновались в Порт-оф-Спейне. Лишь четы-ре-пять тысяч осталось на Мартинике — работники сахарных плантаций на севере острова, метельщики городских улиц, они не оказали никакого влияния на общество; ни один индиец не открыл даже лавки. Может быть, их было слишком мало, или, может быть, в отличие от индийцев Британской Гвианы и Тринидада, которые эмигрировали в таком составе, что смогли на новом месте воссоздать Индию в миниатюре, с ее базовым противостоянием индуистов и мусульман, с разделением мусульман на шиитов и суннитов и со сложной, хотя и быстро разлагающейся, кастовой системой у индуистов, — так вот, может быть, в отличие от этих индийцев, индийцы Мартиники происходили все из одной, низшей, индуистской касты. Этому есть подтверждения в их физическом облике и в религиозных практиках. Поразительный факт, что как в Индии поселение метельщиков и уборщиков обычно отделяется от города рекой, точно так же в Фор-де-Франс индийские уборщики отделены от остального города каналом. Существенно также, что уехавшие в Порт-оф-Спейн тоже традиционно становились метельщиками улиц — сейчас эта традиция уже утрачена, да и в других отношениях они оказались наиболее ассимилируемыми среди тринидадских индийцев. Очевидно, как быстро становятся беспомощными такие люди, лишившись своих традиций, привычного ремесла и давления со стороны других каст, и как легко Мартиника утопит любую незначительную чуждую обедневшую группу в своем обществе, организованном не менее жестко, чем индийское, но с непонятными и недостижимыми стандартами. Мир белых, мулатов и черных выступал единым фронтом несговорчивой французскости, а индиец оставался чужаком.
