Я узнал о существовании индийцев Мартиники, когда Александр Бертран показал мне свои зарисовки индуистских танцоров Мартиники и рассказал об их "индуизме" — простейшем ритуальном закалывании овцы, деградировавшей форме деградирующего Кали-пуджа[29], который они, несмотря на обращение в католичество, практикуют до сих пор. И как-то в субботу Анка Бертран повезла меня на север к индуистским "часовням". Мы ехали по опрятным полям всех оттенков зеленого цвета, по земле, которой, казалось, внешний вид придал земледелец — здесь почти не было тринидадской тропической хаотичности; мельком мы видели Mont Pélé[30] с закрытой облаками вершиной.
Первая часовня на нашем пути была небольшим прямоугольным бетонным сараем с крышей из рифленого железа и стенами в шоколадно-охровую полоску. Несколько человек, негры и индийцы, вышли из грязного здания, похожего на барак, стоявшего в том же неприглядном дворе. Они уставились на нас: курчавая пожилая женщина с грубым лицом и с ребенком на бедре, ее дочь, с таким же грубым лицом, очень маленькая и очень старая женщина в живописных лохмотьях, высокая негритянка, мулатка в большом свободном хлопковом платье, индианка в марти-никанском тюрбане и молодой индиец, низенький и тощий, с челкой из-под старой фетровой шляпы, в потрепанных шортах-хаки, рваной грязной рубашке и с черной грязью на ногах. Мы заговорили с ним. У него были тонкие черты, словно источенные бедностью и недоеданием, глаза — яркие и плутоватые; он был даже красив, если забыть о слабости его лица и немощи его истощенных членов. Его голова поворачивалась, как у птицы, на шее, похожей на палку, и он постоянно чесал одну грязную ногу другой. Он не говорил по-французски; Анке Бертран пришлось переводить его патуа.
Жертвоприношение, сказал он, происходит на камне у часовни. Камень лежал под плюмерией[31], стоявшей почти без листьев, но в цветах, чьи нежно-розовые лепестки усеивали черную, перетоптанную курицами грязь. Он пошел за ключами, и женщины, молча глазевшие на нас, подошли чуть ближе. Молодой человек вернулся, открыл дверь часовни (прямо над нею шоколадным цветом нарисована арка) и спокойно, без похвальбы, открыл перед нами ужасное, пахнущее салом, беспробудное ребячество внутренней отделки: огромный всадник справа, еще один слева, оба грубо вырезаны и разрисованы кричащим красным и желтым, с черными усами и благородными безмятежными лицами, которые в таком окружении выглядели просто душераздирающе. Длинные резные сабли рукоятками вниз торчали между передних копыт; земля перед ними была темна от свечного сала. Позади, на низкой цементной платформе, стояли красно-желтые фигурки меньшего размера — уменьшенные их копии, в которых неуклюжесть руки резчика еще сильнее бросалась в глаза. Это король, — сказал молодой человек, — это — королева, а это их дети".
Там, где молятся, всегда пахнет по-особенному затхло; в этой маленькой черной дыре стоял теплый затхлый тошнотворный запах свечного сала и масла. Даже пока мы осматривали часовню, женщина в тюрбане, как мне показалось — напоказ, вошла, громко цыкая зубом, и зажгла перед статуями свечи. Молодой человек, дав все объяснения, оперся нафтену, отвернулся от нас и уставился в пол; лицо его было почти безволосым. Священных книг у них нет, сказал он, есть ли какие-нибудь священные песни, он не знает — все знает "жрец". Как выбирается жрец? Он не знал. Жертвоприношения производятся тогда, когда хотят попросить об услуге короля и королеву. О какой услуге? Он не знает; все знает жрец, а жрец работал в тот день на сахарной фабрике.
Мы поехали дальше, в небольшой городок, где рабочие размещались в хибарах рядом с огромными фурами аккуратно упакованного тростника, зашли на участок, застроенный бараками, где имелась épicerie[32], предлагавшая huil[33] (приятно видеть такие орфографические ошибки на французской территории), были представлены индийской женщине, похожей на негритянку, а потом заглянули в забитую маленькую комнату, украшенную католическими картинками и какими-то фотографиями. Здесь мы познакомились с "шофером" этого участка. Он был маленький, черный, с тонкими чертами лица, но с носом, похожим на луковицу. Он был в пиджаке цвета хаки и в белом тропическом Шлеме (кажется, на Мартинике такой шлем является эмблемой обслуги, считающей себя элитой: его носят личные шоферы всяких чиновников).
Он усадил нас на скамьи и стулья и провозгласил с эдакой крестьянской гордостью, что работает на сахарной плантации тридцать шесть лет и если он не знает чего-то о сахарном тростнике, то этого вообще не надо знать. По-французски он не говорил и даже не понимал; он говорил на креольском патуа и сказал, что знает "индийский". А как называется этот индийский язык? "Тамильский"[34] — сказал он. И он может петь священную песню по-тамильски всю ночь. Что это за песня? Он повел себя как человек, не желающий разглашать секрет.
Вошел его брат и сел на скамье возле стола, покрытого клеенкой. Маленький мальчик, сын шофера, очень черный и красивый, забрел в комнату и был нам представлен; он стеснялся и пожимал нам руки левой рукой. Водитель, по совместительству жрец индуистской "часовни", сказал, что родился в этом районе и живет здесь всю жизнь. А я индиец? Есть в Тринидаде индийцы? Он смотрел на меня с недоверием. Он сказал, что не забыл бы "индийский", если бы ему было с кем общаться на нем. Он произнес несколько отдельных слов; я не знал ни слова по-тамильски и ничего не понял. Он позволил себе слегка улыбнуться.
Нам предложили выпить. Я взял какой-то зеленый безалкогольный напиток, но допить его не смог. Шофер принес фотографии свадьбы своей дочери. Он там был при галстуке бабочкой. На одной из фотографий невеста с завязанными глазами сидела в окружении незамужних девушек, играя в свадебную игру, а остальные гости изображали, что ничего не замечают и поглощены собственными очень важными жизнями. Фотографии, как на паспорт, по стенам, стаканы на столе, напитки — все было похоже на любую другую хибару на этом острове. Но только похоже. Шофер, затихший на скамейке со своими драгоценными фотографиями и внезапно ушедший в их созерцание, напомнил мне тех южноамериканских индейцев, чьи лачуги я посещал в Британской Гвиане и в Суринаме. Входишь в грязную индейскую лачугу, любопытствуя и отшатываясь, хозяин сидит то ли довольный, то ли смущенный, то ли равнодушный к твоему вторжению. Спроси его что-нибудь — он ответит; ничего не говори — он будет молчать.
Мы вывели шофера из его транса, и он отвел нас в свою часовню. Обитатели барака, индийцы и негры, проводили нас взглядом, гордые тем, что возбудили чей-то интерес. Эта часовня была гораздо меньше, почти со шкаф. На жертвенном камне снаружи была какая-то стертая, нечеткая резьба, а изваяния внутри были еще грубее предыдущих. Всадников не было, только полка с образами. Это, сказал шофер, указывая на одну статуэтку — la sainte vierge[35]. А Иосиф есть? Конечно, конечно, ответил он, обиженный таким вопросом. Люди со всего мира приезжают посмотреть эту часовню. Я об этом знал? Всю резьбу выполнил его старший сын. Это священное искусство, и он передал его сыну. А у индийцев Тринидада — в чье существование, как он дал понять, ему не верится — есть такие красивые часовни? Нет? А есть у них статуэтка la sainte vierge с браслетом? Он начинал смотреть на меня как на самозванца. Перед статуэтками были небольшие темные миски с вонючим маслом, его принесли верующие. Мы прошлись до машины, мимо фур, груженных тростником. А такие большие грузовики есть в Тринидаде? Я сказал, что нет. Он выглядел довольным, хотя не удивился.
У Анки Бертран, фольклориста и оригинального, вполне состоявшегося фотографа, в этот вечер была репетиция народных танцев. Репетиция проходила в прибрежном поселении в низкой case[36] из рифленого железа, оклеенной изнутри газетами Françe Soir. Масляная лампа была с длинным тонким стеклянным колпаком, который отбрасывал длинные театральные тени. Барабанщики поставили свои барабаны на стол. Были еще музыканты, стучащие палками, и аккордеонист. После долгой болтовни расчистили место для танцоров, и они начали. Танцевали bel-air. Дамы были пожилые, в больших соломенных шляпах, один мужчина был в белом тропическом шлеме. И в этой темной case, куда набились плохо одетые люди, большинство с чисто африканскими чертами, в длинной, залитой желтым светом комнате, под звук аккордеона, пробивающийся через бой барабанов, как будто слышались струнные инструменты двухсотлетней давности и виделись танцы, которые даже и сейчас почти не уподобились негритянским; атмосфера становилась густой и отталкивающей атмосферой рабства и возвращала к тем долгим вечерам на плантации, когда музыка лилась из ярких окон усадьбы и перетекала в едко пахнущие, освещенные факелами негритянские дома, похожие на эту case. Было жарко, воздух был спертым. Танцоры начинали потеть. Пожилые дамы, спрятавшись под соломенными шляпами, смотрят вниз, словно разучивают шаги. Несмотря на свой возраст и габариты они двигаются легко, даже изящно. Музыка и повадки знати, в других местах забытые, все еще жили в этой потусторонней, обнищавшей изысканности — к такому жеманному подражательству свелись неистовство, импровизация и дивное мастерство африканского танца.
