— Что такое? Что случилось, голубчик? — с нервной дрожью спросил он, подбегая к товарищу.
— Да ничего особенного, брат, — сказал осторожно доктор, заметив сильное волнение в голосе приятеля, — Лизавета Михайловна заболела…
— Когда? — растерялся немного Светлов.
— Да вот теперь, ночью. Дорогой расскажу, — тороплюсь. Поедем! — отрывисто ответил Анемподист Михайлыч, выходя в калитку и садясь в ожидавшую его у ворот крытую пролетку Прозоровой.
Светлов молча поместился с ним рядом.
— У меня еще Гриша сидел, как за мной приехали, — заговорил доктор, когда пролетка тронулась, — должно быть, часу в первом. Твоя сестра, Анна Николаевна, приезжала; она у них ночует. Собственно, тут надо бы Любимова, да его не нашли. Поезжай скорее! — крикнул Анемподист Михайлыч кучеру. — В аптеке, брат, меня долго задержали, — обратился он как бы с пояснением к Светлову, — да и то почти все пришлось самому приготовить; а положись на здешних немцев, так и получишь, разве к утру, какую-нибудь бурдомагу вместо надлежащего средства…
— Что же у ней такое? — тревожно перебил его Александр Васильич.
— Да скверная штука, брат: нервная горячка, и чуть ли не обещает воспаления в мозгу, — нахмурившись, пояснил Ельников. — Такого быстрого хода этой болезни, как у нее, я просто не припомню — не слыхивал, — продолжал доктор, кашляя и, очевидно, возмущаясь против своего нового врага по профессии. — Черт, брат, знает, что такое! Да барыня-то, главное, славная. Ну, да еще посмотрим, кто кого перешибет, а уж я не поддамся, хотя бы пришлось не спать двадцать ночей сряду!
Светлов, задумавшись, угрюмо промолчал.
— Во всяком случае, дело поправимое… — снова заговорил Анемподист Михайлыч, взглянув на товарища как-то исподлобья. — За тобой, собственно, я вот почему заехал: иногда, в подобных случаях, больной обнаруживает необыкновенную силу и ведет себя очень беспокойно, — так я и рассчитываю на твои мускулы. У ней уж был намек на такой припадок. Разве вот только неприятно тебе будет?
— Мало ли что неприятно! — заметил раздражительно Светлов
Он тоже стал торопить кучера, и с этой минуты голос его снова зазвучал спокойно и твердо.
Так же твердо и спокойно было и выражение лица Александра Васильича, когда, вслед за Ельниковым, он осторожно вступил в квартиру Прозоровой. Они не звонили: наружная дверь оказалась только притворенной, но не замкнутой изнутри, а колокольчик в передней был обмотан войлоком. Здесь их встретила, со свечой в руке, Анюта Орлова, слышавшая стук подъехавшего экипажа. Ее худенькое личико смотрело серьезно и несколько испуганно, задумчивые глаза выражали непритворную печаль. Следом за Анютой неслышно явились Калерия и Гриша — оба с заплаканными глазами и с встревоженными лицами.
— Ну что, Анна Николаевна? — тихо спросил доктор, — как наша больная?
— Перед вами только что бредила, — так же тихо ответила ему девушка.
— Как мило с вашей стороны, Анюта, что вы — здесь… — горячо пожал ей руку Александр Васильич. — Здравствуйте, детки! — особенно ласково поздоровался он с детьми.
Они все вместе прошли на цыпочках в залу.
— А где же Сашенька? — осведомился Светлов.
— Она у мамы сидит… — сказала Калерия и замигала ресницами, очевидно, намереваясь заплакать.
— Вам бы пора уж и лечь, Калерия Дементьевна, а то еще урок завтра проспите, — заметил ей добродушно-ободрительно Александр Васильич. — Да и вам бы оно не мешало, — обратился он таким же тоном к Грише.
— Я не лягу, — решительно ответил мальчик.
В эту минуту из спальни Лизаветы Михайловны послышался не то стон, не то невнятный говор. Ельников и вслед за ним Анюта поспешили туда. Светлов сел на диван и усадил с собой детей. Почти сейчас же после того пришла к ним Сашенька. Бледное и крайне встревоженное личико девочки не обнаруживало, однако, признака слез, хотя глаза и были немного красны.
— Мамочка сильно больна, — серьезно, как взрослая, объявила Сашенька учителю, здороваясь с ним, — все про Иисуса Христа рассказывает и про вас. Мамочка вас очень любит, — ласково прижалась она к нему.
У Светлова чуть-чуть шевельнулись брови.
— Вот и не надо, значит, беспокоить мамочку, — сказал он, задумчиво проводя рукой по шелковистым волосам девочки. — Право, детки, я бы вам советовал лечь; ведь вы маме не поможете, а если она узнает, что вы не спите, — это может еще больше расстроить ее.
— Да мама не узнает, — заметила Сашенька. — Мамочка теперь никого не узнаёт, — прибавила она с такой выразительной печалью в голосе, что у Александра Васильича, как говорится, сердце повернулось.
Калерия заплакала.
— Слушайте-ка, Калерия Дементьевна, — взял ее за руку Светлов, — как вы думаете? жалею я вашу маму?
— Жалеете… — проговорила та сквозь слезы.
— Ну вот видите. Действительно, я ее жалею, и не меньше вашего, однако — не плачу. Что бы было, если б мы все стали только плакать — и вы, и я, и доктор, и Анюта, и Гриша вон с Сашенькой? У всех бы, наверно, голова разболелась от слез, так что слегли бы мы и сами, пожалуй, — некому стало бы и за вашей мамой ходить. А мы лучше побережем себя для ее же пользы. Сегодня и без вас есть кому за ней присмотреть, а завтра — вам, может быть, придется заменить нас, — для этого-то вот я и советую уснуть теперь немного, подкрепиться. Не стану вас обманывать — ваша мама больна серьезно; но посмотрите на меня: я спокоен; я знаю, что Анемподист Михайлыч хороший доктор и тоже любит вашу маму.
— Я пойду спать, — сказала Сашенька, вопросительно посматривая на Калерию.
— И я, — заметила та.
— А завтра будем мамочке помогать. Бедная мамочка! Я бы только одним глазком теперь на нее взглянула… Можно? — обратилась Сашенька к учителю.
— Сходите, Сашенька, взгляните, только не беспокойте ее, — сказал Александр Васильич.
Обе девочки тихонько прошли в спальню.
— Ты у нас ночуешь? — спросил Гриша у Светлова.
— Да, Гриша, ночую.
— А доктор?
— И он также ночует.
— Я лягу, только не буду раздеваться, — заметил мальчик, подумав, и тоже проскользнул в спальню матери.
Минуты через две дети, все трое, вернулись в залу, объявили учителю, что «мама, кажется, спит», и дружески-трогательно простились с ним.
— Давно бы так! — мягко сказал Александр Васильич, провожая их до дверей, и видно было, как спокойно-ласковый тон его голоса ободрил детские лица.
Спустя полчаса, Светлов спросил у вошедшей за чем-то в залу горничной спят ли дети? — и, получив в ответ: «Спят-с», — попросил ее закрыть осторожно двери у девочек и в комнате Гриши. Предосторожность эта оказалась весьма кстати, впрочем, только на некоторое время. Едва успела горничная исполнить поручение Александра Васильича, как из спальни Лизаветы Михайловны явственно донеслись до него сперва тяжелые стоны больной, потом какой-то неопределенный шум, и вслед за тем он услышал ее раздирающий душу крик:
— Пустите!.. Пустите меня к нему!!.
В дверях залы показалась Анюта с испуганным лицом.
— Идите скорее!.. — встревоженно поманила она рукой брата и скрылась.
Светлов вскочил и быстро, почти без шума последовал за ней; но на пороге спальни он остановился, весь побледнев: то, что бросилось ему там в глаза, было слишком неожиданно. Лизавета Михайловна — полураздетая, с разорванным воротом у рубашки, с полуобнаженной грудью и вообще в ужасном беспорядке одежды — металась на постели, стараясь вырваться из рук Ельникова и кусая их. Цвет ее лица при этом изменялся с неимоверной быстротой; оно то горело ярким румянцем, то покрывалось зловещей синеватой бледностью, то вдруг багровело. Выражение его сменялось так же быстро, нежность, гнев, отчаяние, ярость — чего только не отражалось на нем! — и все носило печать невыразимой муки. Анюта стояла у изголовья, бледная как полотно, растерянная, не смея коснуться больной.
Услыхав легкий шорох шагов Светлова, Ельников быстро повернул голову к двери и глазами указал товарищу, чтоб тот подошел.
— Пособи, пожалуйста, — шепнул он ему, — у тебя силы больше. Скажите, чтоб еще льду принесли, — шепотом же обратился доктор к Анюте.
Девушка, как тень, ускользнула из спальни.
Александр Васильич только теперь заметил, что голова больной покрыта чем-то вроде пузыря, а густой косы ее — как не бывало.
— Ужасный жар: лед так и тает… — как бы в раздумье проговорил Ельников. — Держи же, брат! — быстро шепнул он Светлову, когда больная сделала новое движение, чтоб освободиться, — я уж из сил выбился…
Александр Васильич хотел осторожно взять Лизавету Михайловну за руку повыше локтя: но едва он успел прикоснуться к ней, как больная заметалась еще неистовее.
— Пустите!.. Пустите же меня, говорят вам!!.- закричала она, лихорадочно стуча зубами и судорожно подергиваясь. — Низкий, неделикатный человек! Разве я раба вам?.. Пустите меня к нему! Он умер за меня… и я хочу умереть с ним за… за других… за всех… Слышите: я хочу!! — Больная стала бить правой ногой в стенку кровати. как будто топала ею об пол. — Ну, сжальтесь же! — жалобно простонала она, — не бейте меня! — и как будто затихла. Но через минуту болезненная энергия опять вернулась к ней. — Что же вы так смотрите на меня?.. Не узнали?.. — нервически засмеялась Лизавета Михайловна, откинув голову на подушку. — А я все прежняя… Что-о?.. Что тако-е?.. — вдруг приподнялась она, силясь выпрямиться во весь рост. — Что же «дети»?.. А-а-а!.. Ты лжешь, негодяй! — крикнула охрипшим голосом больная, — они будут честными людьми… Да! людьми, а не… не чиновниками, сосущими кровь народа!.. Откуда это я знаю?.. А вы думали, что я… ничего не знаю, ничего не смыслю?.. куколка?.. Ну да, я куколка, и вы меня купили… Зачем же вы не спросили, как заводится пружина у вашей куколки?.. Лю-бо-вница-а?.. Я… я-то любовница?!. Чья? Ну да! ну да!.. Вон он, любовник мой… видите? — распят!.. Приходите на свадьбу… всем будет место на пире… и вино будет… красное-красное… Ха-ха-ха-ха-ха!.. — захохотала она таким неистовым хохотом, что у Светлова пошел мороз по голове.
