Церковь Святого Старвиния, вся заросшая зеленью, находилась в одном из немногих уголков Острова, которые еще не были реквизированы под нужды Проекта. Марта пришла сюда в третий раз. Ключ у нее был, но здание, давно уже потонувшее в море нестриженого кустарника, стояло незапертое, никем не посещаемое. Пахло здесь плесенью и гнилью; на уютное убежище от мирской суеты церковь не тянула – скорее то было продолжение, да куда там, сгущение промозглой прохлады окрестного леса. Вышитые крестиком молитвенные подушечки – холодные и влажные на ощупь; обтрепанные псалтыри воняли букинистической лавкой; казалось, будто даже свет, еле-еле просачиваясь через викторианские витражи, – и тот попадает в помещение уже отсыревшим. И она, Марта, мечется пытливой рыбкой по этому резервуару с каменным дном и зелеными стенками.
Церковь не впечатляла Марту какой-то особенной красотой: ни тебе выверенных пропорций, ни лощеного шарма, ни даже забавной причудливости. Но это было только к лучшему, поскольку оставляло ее наедине с тем, что символизировало здание. Как в прошлый и позапрошлый приход сюда, она пробежала глазами список ректоров, начинавшийся с тринадцатого века. Какая разница между ректором и викарием – или там пастором, или дьячком? Все эти градации, как и прочие тонкости и загадки религии, были для нее закрытой книгой. Ее ноги оскальзывались на выемках в неровном полу – следах медной мемориальной плиты, давным-давно увезенной и секуляризированной каким-нибудь музеем. Со стены сверху вниз на нее глядел, как и в прошлый раз, все тот же номерной список псалмов – последовательность цифр, которая обязательно выиграет в лотерее «Вечность». Она подумала о деревенских жителях, которые приходили сюда и из поколения в поколение пели одни и те же псалмы, верили в одни и те же вещи. А теперь псалмы и деревенские жители исчезли безвозвратно, словно здесь прошли люди Сталина. Сюда бы композитора, о котором рассказывал Пол в их первую встречу, – пусть сочинит новые псалмы, новую истинную веру.
Живых выставили, но с мертвецами номер не прошел – на мертвецов можно положиться. Энн Портер, возлюбленная супруга Томаса Портера, эсквайра, и мать пятерых его детей: Эстер, Уильяма, Бенедикта, Джорджианы и Саймона, также нашедших упокоение неподалеку. Прапорщик Роберт Тимоти Петтигрю, скончался от лихорадки в Бенгальском заливе февраля 23 дня лета Господня 1849, жития его было 17 лет и 8 месяцев. Рядовые Королевского Гемпширского полка Джеймс Торогуд и Уильям Петти, пали в битве при Сомме с интервалом в два дня. Гиллиамус Трентинус, умер по недоступной неучам латинской причине и с архипространной эпитафией в 1723-м. Кристина Маргарет Бенсон, чьи щедрые пожертвования сделали возможной реставрацию этого храма, осуществленную в 1875 году Хьюбертом Доджетом; память об этой достойной даме увековечена в маленьком витраже в апсиде, который изображает ее вензель, переплетенный с листьями аканта.
Марта не знала, зачем в этот раз принесла цветы. Могла бы заранее догадаться, что здесь их никуда не приткнешь – ни вазы, ни воды, дабы гипотетическую вазу наполнить. Положив цветы на алтарь, она повернулась лицом к выходу и неловко пристроилась на переднюю скамью. И оставь вигвам, стог и чаши, якоже мы оставляем скворушкам каши... Яко твои есть лекарство, лилии, сказка. Она вновь повторила с начала до конца свой детский стишок, давно позабытый, воскрешенный лишь бормотанием доктора Джонсона. Богохульным он больше не казался – разве что параллельной версией, альтернативным стихотворением. Продуваемый ветром, переносной вигвам ничуть не хуже сырой каменной церкви, прикованной к одному месту. Цветы – самый естественный дар, приходящий в голову человеку, символ нашей собственной бренности: тем паче эти цветочки, для которых не нашлось ни воды, ни вазы. А сказка – вполне пристойный вариант, даже лучше, чем в оригинале. Слава – по сути, всегда сказка. Все это запросто могло бы оказаться правдой, если бы не было враньем.
Если бы не было враньем. Яростное презрение и остроумные богохульства ее школьных лет были порождены именно этим фактом, этим умозаключением: все это вранье, колоссальная ложь, которую человечество само себе навешало на уши. «Да сварится вымя Твое...»
А уже в зрелом возрасте, когда в ее голову ненадолго залетали мысли о религии, они всегда описывали одну и ту же изящную силлогическую петлю: все это неправда, а придумали ее «Они», чтобы мы не бунтовали против смерти. Это «Они» создали систему и используют ее как средство контроля над обществом, сами «Они» верят, это очевидно, но свою веру навязывают как неопровержимую истину, как краеугольный камень общественной жизни наподобие патриотизма, наследственного права на правление и объективного превосходства белых мужчин над всем остальным человечеством.
Что ж, тут и спорить не о чем – или она просто пустоголовка проклятая? Если система рухнет, если архиепископ Кентерберийский превратится в безвестную, не вызывающую доверия фигуру еще похуже доктора Макса, выпорхнет ли вера из клетки? А если и выпорхнет, приблизится ли к истине хотя бы на шаг? Или нет? Что привело ее сюда? Скептические варианты ответа Марта знала назубок: разочарование, возраст, недовольство скудостью жизни – точнее, скудостью того, что известно ей под именем «жизнь», скудостью того, что она, Марта, выбрала. Да, и еще кое-что: затаенное любопытство, граничащее с завистью. Что они знают, все ее будущие спутники – Энн Портер, Тимоти Петтигрю, Джеймс Торогуд и Уильям Петти, Гиллиамус Трентинус и Кристина Маргарет Бенсон? Больше, чем она, или меньше? Ничего? Кое-что? Все?
Когда она вернулась домой, Пол повел себя с наигранной непринужденностью. Пока они ели и пили, Марта чувствовала, как зреют в нем напряжение и чувство собственного превосходства. Что ж, искусством ожидания она владеет. Мимо внимания Марты не прошло, что Пол трижды хотел было что-то сказать, но все три раза поворачивал разговор в безопасную сторону. Наконец, поставив перед ней чашку с кофе, он тихо спросил:
– Кстати, у тебя что, роман?
– Нет, – облегченно рассмеялась Марта. Это взбесило его, а затем ввергло в педантизм.
– А может быть, ты в кого-то влюблена и думаешь насчет романа?
– Тоже нет.
Она ходила в заброшенную церковь. Нет, туда же она ходила и раньше, когда отсутствовала неизвестно почему. Нет, она ни с кем там не встречается. Нет, она не уверовала. Нет, она ходила туда, чтобы уединиться.
Вид у Пола был почти разочарованный. Наверно, проще и гораздо тактичнее было бы сказать: да, я встречаюсь с другим человеком. Законное оправдание для пропасти, возникшей между ними, для уныния. Конечно, доктор Джонсон сформулировал лучше: они утратили нежность взгляда и благодушие разума. Да, могла бы она сказать, вини во всем меня. Этой уверткой пользуются многие женщины – и многие мужчины. Фраза: «Мне кажется, я полюбил/а другую/ого» – не так жжет самолюбие, как «мне кажется, я разлюбил/а тебя».
Потом, в темноте, опустив веки, она поднимала глаза от массивных пуговиц к белому шейному платку и выше, к широкому измученному лицу. Верно, Пол, могла бы она сказать, верно, есть человек, к которому меня тянет. Он старше меня – наконец-то. Я могу вообразить себя влюбленной в него. Имени я тебе не скажу – а то будешь смеяться. В каком-то смысле это и вправду смешно, но ненамного смешнее, чем некоторые мои любовные опыты. И есть одна, понимаешь, загвоздка: его нет на свете. То есть он был, но уже пару веков назад как умер.
Полегчало бы от этого Полу?
* * *
Тед Уэгстафф стоял перед Мартой, как диктор «Метеоновостей», собирающийся испортить день национального праздника.
– Нечто необычное? – подала она нужную реплику.
– Ох, похоже, что да, мисс Кокрейн.
– Но вы мне об этом расскажете. Желательно сейчас же.
– Это, увы, мистер Гуд и его стрелки.
– О нет.
Стрелки Робин Гуда... Те, другие инциденты сойдут за мелкие сбои: избалованные служащие впали в манию величия, ген преступного поведения исподволь заявил о себе, непредвиденное проявление синдрома ложной личности. Ненамного серьезнее тех проделок, которые его величество, надув губки, именует «маленьким оттягом». Для судебно-исполнительной власти – работа на пять минут. Но на Робин Гуде, как подтверждали данные отдела обратной связи с гостями, держался весь Проект. Первичный миф, репозиционированный ценой долгих споров. Персоналу шайки было велено культивировать в себе душевную утонченность; неудобные мотивы – не соответствующее современной этике отношение к дикой природе, чрезмерное потребление красного мяса – были опущены либо завуалированы. Рекламный отдел весь год напролет раскручивал Робин Гуда аршинным шрифтом. И если в Джеффовом списке Квинтэссенций он занял седьмое место, то в рейтинге популярности у гостей – уже третье, и записываться на него следовало за полгода.
Всего пару дней назад Марта заглянула в Пещеру посредством видеокамеры – и тогда все было вроде бы в порядке. Яйцевидный курган, облицованный снаружи и внутри диким камнем, смотрелся вполне средневеково; репатриированные из Саудовской Аравии дубы росли и крепли; человек, наряженный медведем, отлично вжился в образ. С двух сторон – справа и слева – к Пещере тянулись благовоспитанные очереди желающих заглянуть через смотровые окна внутрь. Таким образом Гости знакомились с бытом и обычаями Веселых Стрелков: видели, как Мук Сын Мельника печет хлебы с отрубями и каротином, Вилл Скарлет втирает в свою багровую кожу настой ромашки, а Маленький Джон и его столь же миниатюрные собратья приятно проводят время в своих мини-покоях. Затем экскурсантам показывали тренировки в стрельбе из лука (участие гостей не только возможно, но и желательно) и вели в Яму, где монах Тук прилежно поливал жиром жареного «быка» (охотно поясняя любопытным, что на самом деле это соевый муляж, намазанный клюквенным соком). Наконец гостей провожали на трибуны, и Настоящий Английский Шут в колпаке с бубенцами развлекал их трансэпохальными – средневековыми по форме и злободневными по содержанию – монологами, прежде чем начиналось главное действо: битва (больше похожая на назидательную мистерию) между либералами-рыночниками (Веселыми Стрелками Робин Гуда) и коварным шерифом Ноттингемским, опирающимся на коррумпированную бюрократию и вооруженную до зубов армию.
