Тряхнув головой, Витя словно сбросил с себя оцепенение и полез в карман пиджака. Золото блеснуло в матовом свете лампы, и ему пришлось выпустить тонкие пальцы Лизаветы из своих. Осторожно он обвил украшением запястье девушки и с тихим щелчком замкнул ювелирное изделие. Браслет скользнул по холодной коже вниз, к локтю, и зацепился за кружевной рукав, необычно отсвечивая на резком белом свету. Обернувшись, чтобы убедиться в том, что никто не мог увидеть его манипуляций, Пчёлкин осторожно оттянул рукав и спрятал украшение под тонкую белую ткань. От греха подальше.
Это был его подарок ей. У неё он и должен остаться. Навсегда.
Осторожно он взял холодную ладонь в свои руки и зажал её, словно надеясь согреть. Сколько он стоял, вспоминая? Сколько сжимал эти тонкие пальцы? Время потеряло свой счет, да и не было его здесь, в этих стенах. Здесь жизнь сливалась со смертью в причудливую симфонию тишины и механического жужжания лампы.
А он ни разу не слышал, как она играла на скрипке…
Две скупые мужские слезы все-таки сорвались и упали на кружевной рукав белого подвенечного платья. Они высохнут, но их следы останутся на этой ткани навечно.
Витя Пчёлкин отлюбил свое. В августе тысяча девятьсот девяносто первого года.
***
Пчёлкины-старшие не думали, что их сын приедет к ним перед днем похорон, чтобы просто переночевать. И потому не успели убрать черно-белую фотографию, выбранную из толстого семейного фотоальбома, со стола. И именно на этот снимок и смотрел сейчас их сын, сидя на диване и уперевшись локтями в колени.
Он приехал сюда, чтобы не быть одному. Одиночество ждало его вместе с алкоголем, а надо было продержаться ещё хотя бы один день. Завтра всё закончится. По крайней мере, для него: не надо будет сдерживаться, не надо будет сухо кивать в ответ на соболезнования. Можно будет запереться у себя в квартире, отключить все телефоны и вновь и вновь планомерно напиваться до бессознательного состояния. Никто не посмеет его упрекнуть. И наплевать на всё и всех. Плевать на «Курс-Инвест», плевать на грозивший кризис. На всё.
А на фотографии она улыбалась. Сидела вполоборота на стуле и улыбалась так просто и открыто… Он и не помнил уже, когда делалось это фото. Судя по белому переднику, ближе к выпускному. Пушистые волосы были собраны в косу, перекинутую вперёд. Она сидела на школьном стуле и держала осанку, словно боясь испортить фотографию неудачной позой. Она бы ни за что не смогла её испортить. Она всегда была самой красивой.
Она. Была.
Валентина Степановна тихонько зашла в комнату — сын сидел перед столом, не шевелясь, и, казалось, даже не дыша. Она так и не сумела вытянуть из него ни слова, кроме скупого объяснения столь неожиданному визиту. Её сын сидел перед фотографией той — Валентина Степановна всегда надеялась на это, — с которой мог бы создать крепкую и счастливую семью. А что теперь? Теперь её сын словно осиротел. Осиротел, потерял ту опору, что поддерживала его, и сломался сам.
— Витюш, — женщина осторожно опустилась на диван рядом с сыном и погладила его по плечу, — ну, ты как?
Молодой человек сложил ладони лодочкой, прижал их к губам и носу и покосился на мать. Вопрос её остался без ответа, да Пчёлкина, впрочем, и не настаивала на нём. Она и сама всё видела. Как ещё он мог быть, когда чёрный костюм висел на плечиках на шкафу, ожидая своего часа, а на столе стояло фото его невесты, перетянутое чёрной лентой?
Валентина Степановна закрыла глаза и провела рукой по сыновней спине.
— Держись, Витюш, только держись. Жизнь длинная, всё пройдёт… Так больно не всегда будет, со временем полегчает.
Витя опустил голову и, качнув головой, вдруг улыбнулся. Женщина удивилась настолько, что не сразу поняла, что это и не улыбка вовсе, а оскал. Холодный и бесчувственный оскал, которым он словно защищался от любых слов утешения в свой адрес. Валентина Степановна подалась было вперед, чтобы обнять сына, но тот вдруг спрятал лицо в ладонях и затих. И сидел неподвижно, словно даже и не дыша.
— Мам, я жить не хочу, — гулко, не отрывая ладоней от лица, проговорил, наконец, Витя, и женщина, прикусив губу и покачав головой, всё же обняла сына и прижалась лбом к его плечу. Что она могла ему ответить? Разве можно что-то вообще ответить на такое? На то, что рвалось из самых потаённых уголков души. И как бы сейчас не было ей больно и тяжело — она не имела права корить его за такие слова. Ведь ему было больнее в тысячи раз…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она не сразу заметила, как задрожали плечи молодого человека. А, когда заметила и крепче обняла его, Витя зарыдал в голос, измученный и обессилевший. Это было так не похоже на него — всегда максимально весёлого и решительного, уверенного в себе. Сейчас он словно был другим человеком — слабым, забитым. Потерянным.
Валентина Степановна потянула сына на себя, и тот уткнулся лицом в её колени, расклеившись окончательно. И родная мать никак не могла успокоить его, хотя готова была отдать всё на свете, лишь бы только ему стало хоть немного легче.
— Поплачь, поплачь, — тихо пробормотала она, гладя зачёсанные назад светлые волосы и стараясь держаться сама. Лиза успела стать ей по-настоящему родной, и женщина вот только недавно успокоилась. Как она радовалась и за своего сына, и за эту милую девчушку, когда Витя совсем недавно рассказал о том, что встретил ее вновь… А как был счастлив он сам… Как клялся самому себе, что непременно осчастливит и её…
Витя Пчёлкин рыдал, будучи не в силах успокоиться. Он в принципе никогда этого не делал, разве что только в детстве, и сейчас плакал так, как обычно плакали именно дети — безысходно и отчаянно.
Кто-то сказал однажды, что слёзы облегчают мучения.
Видимо, его горе было им неподвластно.
***
День выдался ясным и солнечным, что, конечно же, можно было считать везением. Ведь если бы лил дождь, всем присутствовавшим было ещё тяжелее. Хотя, казалось бы, куда уж ещё-то тяжелее?..
А народу собралось много. Даже очень много. Никто не ожидал такого наплыва людей. Никто не мог даже предположить, что у простой советской девушки могло быть такое количество искренне скорбящих и любивших её знакомых и друзей. Все они стояли под тенью деревьев, каждый думая о своём. Они были самыми разными, но для него представляли однородную безликую чёрную массу.
Витя Пчёлкин стоял отдельно ото всех, даже не думая подойти хотя бы к друзьям. И никто не решался шагнуть к нему — столь пугающий вид был у молодого человека. Нет, он не плакал, не срывался. Но красные, воспалённые и болезненные глаза, преисполненные безразличием и холодом, на фоне бледного лица ясно давали понять, что сейчас его лучше не трогать. Молча стоял он, опустив руки, слушая сдавленные рыдания Аллы Дмитриевны и собственной матери, и, казалось, даже не слыша их. Он думал. О чём? Не знал и он сам.
Гроб из красного дерева, её последнее пристанище. Рядом с рабочими стоял Саша Белов, следя за тем, чтобы с его давней знакомой и хорошей коллегой обращались как можно осторожнее. В отдалении стоял Валера, а позади него, уперевшись лбом в плечо мужа — Тамара. Людочка тихо плакала, уронив голову на плечо растерянному Космосу.
И только Виктор стоял в полном одиночестве.
По очереди каждый подходил к могиле и бросал горсть влажной земли. И лишь двое стояли, держась друг за друга и не отходя от неё ни на шаг. Алла Дмитриевна и Андрей Степанович. Казалось, эти совсем ещё не пожилые люди старели буквально на глазах. Казалось, слёзы их невозможно было остановить. И в рассеянном сознании Пчёлкина красной нитью то и дело проскакивала мысль о том, что отныне стоило быть внимательным к Лизиным родителям. Мало ли, что…
Виктор опустил голову и вздохнул. Его выводила из себя вся эта разношёрстная толпа людей, большая часть из которой была ему практически не знакома. Больше всего на свете ему хотелось остаться здесь в полном одиночестве, чтобы рядом не было этих косившихся на него людей, то и дело перешёптывавшихся между собой.
— А кто это? – вот, пожалуйста: очередной бестактнейший вопрос от одной из женщин. Кажется, она была из Горького, чуть ли не Юркина родственница.
