Петрус (помолчав). Они мне не родители.
Анна. Они вместо родителей.
Петрус. Не хочу.
Анна. Они ведь славные люди, Петрус.
Петрус. Да.
Анна. Лучше и не найдешь.
Петрус. Да.
Анна. Значит, пойдешь?
Петрус. Да.
Анна. Никто на тебя не сердится.
Петрус. А почему кто-то должен сердиться?
Анна. Нет, нет, конечно, ты прав.
Петрус. Только я не хочу.
Анна. Это не тебе решать, Петрус.
Петрус. Да.
Он смиренно встает, Анна позволяет ему не снимать пледа. Покорно и грустно он тащится за ней через прихожую и столовую в кухню. Увидев приемных родителей, он останавливается и плотнее закутывается в плед. Анна, стоя сзади, пытается подтолкнуть его поближе, но безрезультатно — он не двигается с места.
Фру Юханссон, которая только что произнесла что-то кроткое, но горестное, обрывает себя. «Иди сюда, Петрус», — говорит приемный отец, делая шаг в сторону мальчика. Тот молниеносно поворачивается и вцепляется в Анну, прижимается лицом к ее животу, она растерянно и беспомощно гладит его по голове. Юханнес пытается осторожно разжать его руки, но тот не дается, Юханнес дергает сильнее, Анна с вцепившимся в нее Петрусом плашмя падает на пол. Тогда Юханнес, уже не жалея сил, хватает мальчика, заламывает ему руки, перехватывает поперек живота и поднимает вверх. Молча, не издавая ни звука, мальчик отчаянно старается высвободиться. Извивается, брыкается, царапается, пытается укусить приемного отца за руки.
«Отпустите его, — говорит Хенрик. — Отпустите, так продолжаться не может». Юханнес опускает мальчика на пол, и тот немедленно вцепляется в Анну. Фру Юханссон стоит, прижав руку ко рту, она словно окаменела. Юханнес тяжело дышит, лицо у него красное, в глазах слезы. «Не понимаю, — говорит он. — Не понимаю. Мы же с Петрусом такие друзья. Разве нет?» Но мальчик не отвечает, не делает ни одного движения, только льнет к Анне. Она положила руки ему на голову. Миа беспомощно замерла на стуле, завтрак стынет. Мейан забывает вычистить из плиты золу.
«Пусть Петрус останется на пару дней, — произносит наконец Хенрик. — Он успокоится и подумает». «Конечно, пусть поживет у нас пару дней», — говорит Анна. Приемные родители растерянно смотрят друг на друга, возможно, они испытывают унижение, во всяком случае, глубокое смущение. Предложение пастора принимается без слов благодарности.
Церковный приход состоит из четырех общин, расположившихся вокруг чересчур просторной церкви, построенной в начале прошлого века. Пасторская контора уже много лет помещается в западном флигеле настоятельского дома. Контора представляет собой вытянутую холодную комнату с тремя столами в ряд у окон. Здесь хозяйничают ординарный пастор, младший пастор (это Хенрик) и звонарь, который сидит ближе всех к двери. У противоположной стены стоят длинный деревянный диван с потертой кожаной обивкой, два стула и дубовый стол. На столе — графин с водой и церковные журналы. В торце комнаты изо всех сил старается железная печка, но из дряхлых окон так сильно дует, что господам разрешено оставаться в пальто, шарфах, ботах и валенках. Возле дивана — дверь в комнату, где настоятель может вести доверительные беседы, и короткий коридор, ведущий в архив и небольшую библиотеку. Полы покрыты вытертым линолеумом, над диваном висит картина в черной деревянной раме, изображающая Доброго пастыря с агнцем и львом. Пахнет сыростью, плесенью и тяжелой верхней одеждой.
Контора открыта по будням с восьми до десяти. Здесь решаются практические вопросы: крестины, похороны, свадьбы, принятие в члены общины, переезды. Спасение душ ограничивается регулярным посредничеством между воюющими супругами. Эти деяния совершаются настоятелем в его кабинете. Прочие так называемые «доверительные» беседы ведутся в архиве, где стоят два хлипких стула.
Утро в начале марта 1915 года. Ледяной дождь хлещет по грязным стеклам. Свет зыбкий, ленивый.
Звонарь, работающий по совместительству в народной школе, правит тетради. Хенрик занят справкой о переезде, у его стола стоит молодая пара, женщина почти на сносях. Ординарный пастор обсуждает похороны. Вдова, ее сестра и зять тихо о чем-то беседуют, для одетой в траур бормочущей и плачущей жены усопшего принесли стул. Дверь в комнату настоятеля Граншё приоткрыта. Он громко разговаривает по телефону, белая бородка подпрыгивает, блестят очки.
Дверь в сени резко распахивается, входит инженер Нурденсон. На нем перепоясанный полушубок, брюки заправлены в грубые сапоги, каракулевую шапку он с головы стащил, жидкие седые волосы встали торчком. Голова выдвинута вперед, нос покраснел от ветра и насморка. Быстрым наметанным взглядом черных глаз он находит нужного ему человека. Не терпящим возражения тоном он бросает через всю комнату, что желает поговорить с пастором Бергманом — немедленно. Хенрик предлагает инженеру Нурденсону присесть и чуть-чуть подождать: «Я скоро закончу». Нурденсон нетерпеливым жестом бросает перчатки на стол с религиозной литературой, замирает, словно обдумывая, не уйти ли, гневно хлопнув дверью, потом вздыхает и усаживается на скрипучий диван. Вынимает очки, несколько минут изучает последний номер «Нашего пароля», но скоро отбрасывает его и закуривает. «Простите, — говорит звонарь, — но в пасторской конторе не курят». «Сейчас курят», — отвечает Нурденсон, растягивая губы в ухмылке, которая не затрагивает глаз. Мужество звонаря на сем иссякает. Слабым взмахом руки он указывает на объявление, висящее у двери, и возвращается к своим тетрадям.
Настоятель, закончивший разговор по телефону, по опыту определил, что в его конторе что-то происходит. Он выходит и видит Нурденсона, который, поднявшись, сердечно жмет ему руку: «Я не вас ищу, брат, а вашего младшего пастора», — говорит Нурденсон, вытягивая длинный палец. «За чем же дело стало?» — вежливо спрашивает настоятель. «Он делает вид, что занят», — отвечает Нурденсон. «Иди сюда, Бергман, звонарь доделает. Подойди сюда, пожалуйста».
Хенрик поднимает глаза от своей писанины и неохотно, но покорно встает. «Инженер хочет поговорить с тобой, можете устроиться в моем кабинете, я все равно иду завтракать». Настоятель вынимает карманные часы: «Уже десять, самое время. Прошу вас, входите! Здесь вам никто не помешает».
Нурденсон усаживается на стул для посетителей и опять закуривает. Хенрик придвигает массивный стул с высокой спинкой — в кресло у стола сесть не решается. Окно застеклено цветным стеклом. Тикают настенные часы.
Нурденсон. Всю жизнь прожил здесь у Стуршёна, но подобной погоды в феврале никогда не видел. Точно сам черт с цепи сорвался.
Хенрик. Люди утверждают, что инфлюэнцу принесла с собой погода. Не знаю, чему и верить.
Нурденсон. Не погода, а война, пастор. Миллионы трупов разлагаются. Инфекция переносится ветром. Но скоро этому конец. Американцы найдут повод, и все закончится. Поверьте.
Хенрик. Через год, два, пять?
Нурденсон. Весьма скоро. Я был в Кёльне несколько недель назад. Изменилось все. Продукты кончаются. На улицах беспорядки. Никто не верит в победу. Хотя пока все идет хорошо.
Хенрик. Хорошо?
Нурденсон. Я имею в виду — для нас. Пока идет война, мы прокормимся. Закончится война — и прокормиться уже будет нельзя.
Хенрик. Вы в этом уверены?
Нурденсон. Вы, пастор, не слишком хорошо информированы?
Хенрик. Весьма плохо.
Нурденсон. Я так и думал. (Молчание.)
Хенрик. Вы хотели поговорить со мной, господин Нурденсон?
Нурденсон. Да это больше внезапный порыв. Шел мимо пасторской конторы и подумал: а не зайти ли поболтать с молодым Бергманом? Как дела у девочек?
Хенрик. Спасибо, хорошо.
Нурденсон. Я слышал, что вы отменили домашние задания в предконфирмационной подготовке?
Хенрик. Более или менее.
Нурденсон. А вы имеете на это право?
Хенрик. Никаких подробных правил ведения занятий не существует. Есть только общая фраза — «конфирмант должен быть подобающим образом подготовлен к своему первому причастию».
Нурденсон. Так-так, значит, сейчас вы подготавливаете моих дочерей? Вам ведь, пастор, вероятно, известно, что это происходит против ясно выраженной мной воли? Нет, нет, черт возьми, поймите меня правильно! Никаких стычек по этому поводу у нас не было. Решение принимали Сюзанна, Хелена и их мать. Я только сказал, что я против этой истерической возни с кровью Христа. Но моя малышка Сюзанна настаивала на своем, а моя кроткая Хелена не захотела отставать, и девочки уговорили свою мать, которая — как бы это выразиться — несколько мечтательная натура, и вопрос был закрыт. Что может старый косматый язычник противопоставить атаке трех молодых женщин? Ни черта, пастор!
