Я вел онкологический прием и еще отдельно принимал хирургических больных, дежурил по скорой помощи, консультировал на дому, занимался плановой хирургией, осматривал поступающих на работу и т. д. На меня сыпались невозможные случаи, а опыта еще не было. И происходили ужасные трагедии: говорят, у каждого хирурга свое кладбище… Бессонные ночи и, как спасение, книги по специальности. Теперь читаешь не по обязанности, как в институте, не для зачета, а жадно, с отчаянием. А то, что получалось в жизни, не совпадало с книгами. И снова поиски, удачи и катастрофы. И тогда на изломе страдания, отчаяния вдруг проясняется книжный текст, как старая икона из-под олифы, и совмещаются смыслы: вяжется первый хирургический опыт. Жадно перечитываю учебники нормальной анатомии для первого и второго курсов, отдельные главы из оперативной хирургии (учебник четвертого курса — ах, что же мы делали на занятиях? Ах, дураки!). К этим главам теперь приникаю, причащаюсь от них — наизусть, до каждой буковки! Монографии по онкологии, журнальные статьи, на помощь! На помощь! Я же не знаю! Ничего! И вот сюда — можно ли ногу поставить? Твердая ли почва? Опора или трясина? Привозят ночью молодую девчонку-шахтерку, которая технику безопасности презрела и залезла в грузовую вагонетку, и поехала наверх по рельсам. А там наверху оборвался трос, и поехала эта тачка вниз, а девчонка из кузова прыгнула. Упала, конечно. И тут оборванный конец провода зацепил ее за одежду и потянул за собой. И помчалась она животом и боком на огромной скорости по неровному склону. Это «путешествие» закончилось переломом таза, разрывом мочевого пузыря и отрывом стопы. Главный врач Подолин по прозвищу Подя уже был на месте. Он меня, в общем, опекал и вызывал на сложные случаи, чтобы оперировать вместе. Больная лежала в приемном покое. Стопа у нее была оторвана не полностью, она висела на ахилловом сухожилии, обе лодыжки были целы, но свод стопы сильно разрушен.
— Не соглашалась на ампутацию, — сказал Подя, — но я уговорил, теперь согласна…
У меня вдруг вырвалось:
— Давайте не ампутировать. Попытаемся сохранить, всегда же успеем…
Подя посмотрел на меня строго, я осекся. Но девчонка, в присутствии которой мы неосмотрительно завели разговор, закричала, завопила:
— Не дам резать ногу, не дам!!!
Теперь выхода не было. Мочевой пузырь мы ушили, вставили трубку. Потом я убрал мелкие размозженные кости свода, сопоставил плюсневые кости с таранной, зашил рану и вставил дренажи. В какой-то книге прочитал, что известный французский хирург Каррель-Дакен еще в первую мировую войну предотвращал нагноение обширных травматических ран за счет их непрерывного орошения слабыми дез. растворами. Специальной установки у меня, разумеется, не было, конструировать ее было некогда, и я кустарно, вручную, орошал и орошал, часами. Девчонка была — богатырь, и судьба улыбнулась мне: она осталась с ногой и даже не хромает по сей день, только стопы не одинаковые: на одной носит туфлю 38 размера, на другой 36. Шахтеры меня признали. В самый переполненный кабак с толпой не допущенных абитуриентов у заветной двери я мог зайти в любой момент. И всегда очищалось хорошее место за столиком. И бывший зэк, уже теплый, кричал через зал: «Дорогой доктор, разрешите мне в вашу честь исполнить нашу каторжную песню…», и кидал хрусты в оркестр.
А потом разнесся слух, что меня берут в армию. А на самом деле в комиссию военкомата меня направили смотреть призывников. И приехала меня провожать громадная компания на санях-розвальнях, лошади прямо во двор заехали, и пошли они самогон выгружать. Отец этой девчонки с перебитой ногой, мать, браты, сваты, свояки, полдеревни приехало, откуда родом она. А я жил тогда один — у меня только дочь родилась, жена с ребенком в другом городе, и разор в доме немыслимый. Зашли они с мороза в мою холостяцкую берлогу, женщины юбки подоткнули, все помыли, почистили, перетерли и белые рушнички глаженые на стол постелили. Водочку, самогон и закуски поставили. Печь остывшую развели, зажарили куски баранины и свинины. Дух пошел неслыханный по квартире.
— Да не берут меня в армию, — я им объясняю, — иду в военкомат на месяц, это ж другое дело.
И слушать не хотят: уже настроились… А как полилась она в стаканы, как забулькала — тут я и сам поверил, что ухожу в солдаты, и грянули старинные ритуальные песни, и сентиментальный туман — сначала голубой, потом розовый. А лица уже знакомые, близкие, родные, любимые, и целуемся мы, и пляшем, и плачем в сердце своем.
А потом на лошадей, в сани-розвальни — и в метель! С гиком и свистом, с песней, гармошкой и бубенцами.
А вскоре случилась трагедия с одной молдаванкой. У нее гангренозный аппендицит осложнился разлитым гнойным перитонитом. Была она молодая ослепительная красавица, и кудри черные. Интоксикация и страдания иссушили ее: скелет, из черепа волосы растут, кожа пергаментная, почти не дышит. Я оперировал ее раз десять или двенадцать, вскрывал живот, дренировал, затем подшивал петли кишок к передней брюшной стенке — разгружал кишечник. Было ясно, что она умирает, но какая-то дьявольская сила изнутри не давала мне с этим смириться, и я лез снова и снова. Это я оперировал ее по поводу аппендицита, и было ощущение какой-то страшной моей вины, и жажда искупления, и маленькая дочка ее трехлетняя. Однажды ночью она уже совсем затихла и я в ужасе приготовился… И вдруг она сказала тихо: «Расскажи мне сказку…».
И снова мы ожили. Она начала выздоравливать, я опять увидел свет. Но тут снова несчастье: высоченная температура вечером, утром — норма. Проливной пот. Где-то гнойный процесс. А найти не могу. Привез из области старого доцента Гурвича. Он ее смотрел не по-нашему, не по-современному: нюхал кожу, собирал ее в складку, гладил все тело, кончиками пальцев водил, как радарами, долго думал, мычал, потом сказал:
— Под диафрагмальный абсцесс.
— Откуда вы это взяли? На основании каких данных?
Старик усмехнулся:
— Когда у тебя будет мой геморрой, мой инфаркт, мои годы и мои несчастья, ты тоже будешь ставить такие диагнозы.
Я ввел под диафрагму толстую иглу, получил долгожданную каплю гноя и вскрыл затек под наркозом. К вечеру у нее вернулись краски на лице, температура нормализовалась, появился аппетит. Теперь она пошла полным ходом. Я торжествовал. И в это время санитарка накормила ее борщом и макаронами, после чего, наверное, случился заворот кишок. Живот вздулся, пульс упал, холодный пот на лице. Она же еще такая слабая! Я сорвался с приема в поликлинике (Буревич меня проклял и писал рапорты) и срочно оперировал ее опять (в который уже раз!). Она умирала на столе, потом опять умирала в палате, и все уже согласились с этим. Но она выздоровела в конце концов! Я носил ей мандарины и сухое вино, следил за диетой, сам кормил, санитаркам не доверял. И меня застукали за этими покупками в рабочее время контролеры из КРУ, и вызывали, и я писал объяснительную, и, чтобы им насолить, написал встречное заявление, требуя оплатить мне вино и мандарины, которые я покупал для больной, они серьезно отказали, я мстительно написал в более высокую инстанцию. Там ничего не поняли, отписали «проверить на месте», я опять требую, они отказывают. И так я заморочил им голову, чтобы не мучили впредь.
Дело в том, что отношения мои с КРУ испортились давно, лет сорок назад. И крушники меня ловили не зря: я у них был уже на мушке. Получилось это следующим образом. Еще до рождения моей дочери (появление которой, однако, ожидалось) я познакомился с одним капитаном ГАИ, мы подружились и стали бывать в гостях друг у друга. У капитана недавно родился младенец, и мы с женой стажировались в этом доме, участвуя в купании, пеленании и других процедурах. Хозяйка охотно делилась опытом. Наши занятия проходили весело, непринужденно и заканчивались обычно дружескими чаепитиями. А мы задаривали малыша, к которому уже привязались. Однажды ночью меня вызвали в больницу: моего капитана привезли в шоке с разрывом кишки. Он заводил машину ручкой, и эта ручка резко пошла назад и ударила его по животу. Я вскрыл ему живот, зашил кишку, убрал содержимое из брюшной полости и благополучно закончил операцию. Через три дня у больного начался кашель. Я вызвал его жену, дал ей рецепт на дионин, которого как раз в больнице не было, чтобы она купила его в аптеке. А стоило лекарство 1 руб. 12 коп. На следующий день меня вызвали в КРУ и обвинили в том, что я грубо и умышленно нарушил законы: больной в стационаре должен получать лекарство бесплатно, а я заставляю родственников покупать за собственные деньги. Я, конечно, отказался, сказал, что все это вранье. И тогда открылась дверь и вошла моя приятельница — жена капитана с крамольным рецептом в руках. Она меня разоблачила и доконала. От этого предательства я зашатался, и выговор на бумажке был просто ерундой по сравнению с пережитым потрясением.
