— Толстушка ты наша ненаглядная! — с нежностью сказала Ольга и взгромоздила девочку на стул.
Леля стояла на стуле и удивлялась, какая она большая и какая мама маленькая. С девочки сняли пелерину. Заставили поднять вверх руки и стянули платье. Широкое, в оборках. Оборки щекотали лицо, и она смеялась. Ольга расстегнула пуговицы на лифчике, словно начиненном ватой. Повертела, повертела, приглядываясь, и подрезала острыми ножницами подкладку; к удивлению Лели, извлекла из лифчика рукописи. Вот какие бумаги назывались оригиналами, вновь удивилась Леля.
Леля худела на глазах. Вот и лифчик убрали… Принялись за полотенце. Сняли булавки и освободили полотенце, зашитое с двух сторон. И сразу пропал животик. Леля довольно передернула плечами и широко вздохнула. Хорошо-то как! Легко и свободно, так и хочется прыгать на одной ножке. Жалко, что рядом нет Кати.
Мама взяла полотенце и положила на стол.
— Здесь много ценного… Почитаете вечерком… А пока в сад. — Мама обернулась и сказала Леле: — Беги скорее — малина поспела, да какая сладкая… — Помолчала и добавила: — Спасибо, дочка!
Леля убежала счастливой. Мама проводила ее взглядом и принялась распарывать полотенце, чтобы достать новые оригиналы.
ВСТРЕЧА НА НЕВСКОМ ПРОСПЕКТЕ
Декабрь 1905 года выдался снежный, морозный и вьюжный. Белые метели гуляли по пустынным улицам, слепили глаза редких прохожих. Ветер подхватывал снежинки и укрывал ими крыши домов, расцвечивал инеем стекла в домах. Деревья стояли, залепленные снегом. Ровные петербургские улицы стали раздольем для снежного вихря, который непонятно каким образом налетал и по каким причинам заканчивался. Ветер громыхал ставнями и по-хозяйски раскрывал двери парадных.
Леля шла по Невскому. Багровое солнце проступало через пелену снега и золотило иглу Адмиралтейства. Она возвращалась от учительницы музыки и прижимала к груди папку с нотами, которую ветер грозился вырвать.
К удивлению, мимо на лихаче промчалась мама. Леля отчетливо видела маму. В ротонде с куньим воротником. В маленькой шапочке, которая с трудом держалась на прическе, и с муфтой в руках. Муфтой она прикрывала от ветра лицо. Так мама одевалась в парадных случаях. Значит, занималась делами, которые требовали буржуазного вида, по словам Марфуши.
Мама протирала стекла очков от снега и близоруко щурилась.
Леля хотела привлечь внимание, но не посмела: мама категорически запретила узнавать ее в городе. И Леля понимала — за мамой может идти слежка. С Мойки выскочил лихач, поднимая снежную пыль. Серебристую, розоватую от солнечных лучей. В саночках что-то кричал купец в богатой шубе. За купцом на тройке с бубенцами ехали цыгане и разудало пели. Ветер доносил обрывки слов.
Мамин лихач сбавил ход и пропустил вперед купца и цыган. Сани наклонились, и Леля увидела, что мама везет чемодан, незнакомый, который в доме не попадался ей на глаза. Чемодан стоял в ногах, и мама придерживала его руками.
И вдруг из снега вынырнули другие сани. В санях сидел господин. Надвинув меховую шапку на уши, он погонял извозчика. Потом привстал, держась за сиденье, и не сводил с мамы глаз. Леля рассмотрела все ясно. Поначалу думала, что кто-то из знакомых догоняет маму, но скоро убедилась в ошибке. Господин боялся из-за метели потерять маму и торопил извозчика. Заметив маму, господин откинулся на сиденье и приказал извозчику сбавить ход.
«Шпик, — заколотилось сердце у Лели. — Шпик… А у мамы чемодан…»
Порыв ветра был таким сильным, что Леля повернулась спиной. Когда она отряхнула снег с лица и принялась продолжать путь, то увидела, что мамины сани почему-то задержались.
Леля знала: пустой чемодан мама возить не будет. Опасно-то как!.. И этот шпик… На мгновение показалось, что глаза их встретились, и она сжалась, боясь показать волнение.
Мама дотронулась рукой до плеча извозчика, и сани, подхваченные ветром, понеслись вперед. Замелькали витрины модных магазинов, уличные фонари, парадные подъезды, украшенные львами.
Прибавил бег и извозчик, в санях которого сидел господин в меховой шапке. Извозчик прищелкивал кнутом, присвистывал, погоняя лошадь.
Леля прижалась к магазину, витрины которого пестрели географическими картами и глобусами, и едва удерживала слезы.
Поднялся ветер, завыла метель. Ни мамы, ни лихача, ни господина в нахлобученной шапке не стало видно. Промчались, словно почудилось. Ноги ее ослабели, и липкая испарина проступила на лице. Она поглубже засунула руки в муфту и решила поскорее добраться домой. Нужно все рассказать Марфуше, она знает, что в таких случаях делать. Папку с нотами Леля повесила на плечо. Под напором ветра папка била по ногам. Как всякая девочка, Леля надеялась на чудо: возможно, ошиблась и шпик гнался за другой женщиной. Сердце колотилось, волнение не покидало, и в завьюженном Петербурге она чувствовала себя несчастной.
К сожалению, Леля не ошиблась. Мария Петровна узнала Лелю. Девочка в людском потоке, закутанная в башлык, в пальто с меховым воротником, показалась такой беспомощной. «Как еще мала Леля и как трудно ее поднять одной без мужа! — сокрушалась она. — Хорошо, что Леля меня не заметила… Конечно, шла с папкой и не смотрела по сторонам. К тому же ветер слепил глаза, а в пурге кого можно рассмотреть?!» Эта мысль ее успокоила.
Мария Петровна возвращалась из типографии «Дело», которая принадлежала Петербургскому комитету РСДРП. В типографии печатали нелегальную литературу. И печатали открыто, но не без хитрости. Рабочие делали набор и устанавливали его на машину. В цеху кипел котел со свинцом. Если в типографию врывалась полиция, то рабочие срывали набор с машины и бросали в кипящий свинец. И концы в воду, как говорили. Правда, в данном случае следовало бы говорить — в свинец. Храбрости тем, кто работал в подполье, не занимать, и Мария Петровна восхищалась находчивостью печатников.
В России надвигалась первая русская революция 1905 года. На заводах и фабриках рабочие объединялись в боевые дружины, учились стрелять и готовили оружие. Оружия было мало, да и денег на его закупку партия не имела. И пришлось рабочим делать в цехах кинжалы и пики. На заводах и фабриках говорили открыто о ненависти к царю, который приказал расстрелять народ 9 января. Рабочие шли за помощью к царю, шли с женами и стариками-родителями, чтобы рассказать о тяжелой жизни, о том, что с голоду мрут детишки, что обирают их фабриканты и заводчики. Царь их слушать не стал, а демонстрацию приказал расстрелять.
И Россия забурлила. Все больше вспыхивали стачки и забастовки, все больше требовалось листовок и прокламаций, которые разъясняли рабочим, что происходит в стране. Большевики звали народ к оружию, к революции.
В тот день в типографии «Дело» были отпечатаны листовки. За ними приехала Мария Петровна с чемоданом, на который обратила внимание Леля. Обстоятельства складывались хорошо, и опасности ничто не предвещало. В типографии наборщики ей рассказали, как провели полицию, явившуюся неожиданно. Взяли набор и сбросили в котел со свинцом. Полиция порыскала, порыскала по цехам, только безрезультатно. Крамолы нет. Да о ней никто и не думал. Рабочие стояли и промывали печатные машины бензином. Отпечатанные пачки листовок лежали под досками, на которые набросали всякой ветоши. Пакля для конопачивания оконных рам валялась в цехах в мешках, и на нее полиция не обратила внимания. К тому же в типографии тянулся нескончаемый ремонт, и беспорядок царил ужасающий.
Мария Петровна уложила прокламации в чемодан. Чемодан следовало передать товарищу, который уезжал вечерним поездом в Москву. Все шло великолепно. И настроение у рабочих боевое, и чемодан полнехонек листовок с призывами к восстанию.
Распрощалась с печатниками и за углом подхватила лихача. Парень такой улыбчатый, с озорными глазами. Извозчик помог установить чемодан, и она преспокойно уселась в пролетку. Радуясь и ветру, и метели, и тому, как славно все устраивается. На конспиративную встречу она никогда не ехала сразу. Вот и решила прокатиться, чтобы проверить, нет ли слежки.
И тут заприметила извозчика с красной лентой на цилиндре, серого жеребца в яблоках и господина в нахлобученной шапке. И сразу поняла — шпик. Шпик вертелся в пролетке, как на раскаленных углях, и поторапливал извозчика. Более того, старался не выпустить из виду пролетку, на которой она ехала.
В разгар этой гонки и натолкнулась она на Лелю с папкой для нот.
Марию Петровну не раз прослеживали на извозчике, и она знала, что это преследование, пожалуй, самое страшное. Куда бы ни сунулась, как бы ни пыталась уйти, как бы ни гнала лошадь — везде ощущала погоню. И чувство неотвратимости и тревоги не покидало ни на миг.
Вот и сейчас она слышала храпение лошади, и казалось, морда ее вот-вот упрется в пролетку. Нет, спастись от преследования любой ценой. Нужно уйти от ареста и сохранить литературу. Представить, что чемодан станет добычей охранки, она не могла. Столько здесь вложено труда, и слова такие нужные рабочим… И вдруг все окажется на столе жандармского офицера. О собственной опасности она не думала. Каждый день опасен, каждый шаг…
