Ну, например, кто из жителей современного города не чертыхался в сердцах, когда в самой простой ситуации оказывался наедине с каким-нибудь пластиковым чудовищем с множеством кнопочек и рычажков или – того хуже – с гладким сверкающим экранчиком и вообще без кнопок. В прошлой жизни эта штука называлась, например, телефон, а сейчас у нее непроизносимое имя, подобное каббалистическому заклинанию. Перегруженность быта гаджетами и девайсами началась, конечно, не вчера. Вот кто-то, скажем, однажды придумал носовые платки, и тогда это был «девайс нашего времени». И знаете, как об этом расскажет Григорий Кружков? Правильно, угадали:
Человека, который изобрел носовой платок,Умертвили злодеи. Умертвили его не за то,Что он изобрел. Но еще почему-то страшнее,Что убили не просто какого-то короля,Но того, чьим стараниям благодаря(Значит, можно сказать, что он жил и погиб не зря)Мы чихаем и плачем нежнее. ‹…›Может быть, все к тому и идет. Посмотри на экран.Левый кран прикрути. Или вовсе заткни этот кран.Лучше в ванну заляжем.Удивляюсь, откудова столько взялось сволочей,Что придумали столько полезных вокруг мелочей,Что не знаешь, которая кнопка и номер тут чей,И каким вытираться пейзажем…
(«Ричард II»)Но не только легкая сказочная буффонада (или, иногда, притчевая условность) приводит к обилию заимствованных реалий в стихах Кружкова. Все, на поверку, оказывается очень серьезно, от сказки либо притчи отмысливается сам принцип сопоставления предметов друг с другом, причем сами по себе параллели с вымышленно-знакомыми литературными мирами вполне могут быть вынесены за скобки.
Спору нет, диапазон приемов и тем в лирике Григория Кружкова довольно узок, но можно ведь сформулировать и иначе: поэту удается на весьма ограниченной территории добиться весьма различных эффектов – от демонстративно игровых, почти импровизационных – и до осмысленно усложненных и сопряженных с метафизикой творения.
И все же самые любопытные результаты «метод Кружкова» дает в тех случаях, когда серьезное смешивается со смешным, творчество оборачивается изобретательством, а все стихотворение в целом начиняется этакой неподражаемой сумасшедшинкой, завлекательной и узнаваемо кружковской (как в стихотворении «Кулибин»):
Шел Кулибин улицей пустынной,Вдруг он слышит топ и лай из мрака:За стопоходящею машинойМчится пятистопная собака!
Говорит механик ей с укором:«Для чего тебе der Funfter нога?Fier есть для собаки полный кворум,Funf, помилуй, это очень много».
Отвечает странная собака:«Wievel Kilometer до Калуга? –Хорошо, передохнем, однако,Что лучше нам понять друг друга.
Кто виновен, если разобраться,Что должна я жить с ногою пятой?Ведь на четырех мне не угнатьсяЗа твоей машиною проклятой!
Нет теперь ни Leben мне, ни Lieben!» –Тявкнула – и вдаль умчалась сучка…И остался в темноте Кулибин –Гениальный русский самоучка.
Кружков в стихах умеет еще очень многое, и это не удивительно, поскольку он сосредоточен на стихотворчестве целиком, а все прочие виды деятельности из своей жизни совершенно последовательно устраняет. Социальная активность, протесты, борьба за общие идеалы – все это навсегда табуировано, не входит в сферу его привычек и интересов.
Странный круг поэтических пристрастий? Немодная поэтика, отдаленность от всех возможных «мейнстримов»? Все это, безусловно, так! Но Кружков – это Кружков, он не желает иначе, и вообще – слава Богу, есть и такие поэты…
Библиография
Гостья. М.: Время, 2004. 400 с.: ил.
Стихи // Звезда. № 6. 2005.
Время дискобола // Новый мир. № 10. 2005.
От луны до порога // Новый мир. № 12. 2006.
Стихи. // Звезда. № 1. 2007.
Слепи себе другого человека // Новый мир. № 6. 2007.
Молоко одуванчиков // Знамя. № 8. 2007.
Новые стихи. М.: Воймега, 2008. 80 с.
Собака Бунина // Новый мир. № 9. 2008.
Философия деревьев // Знамя. № 12. 2008.
Стихи // Звезда. № 2. 2009.
Из немецкого блокнота // Дружба народов. № 1. 2010.
Ящерица // Новый мир. № 12. 2010.
Достигший моря // Знамя. № 3. 2011.
На сон грядущий // Знамя. № 5. 2012.
Письмо с парохода. М.: Самокат, 2010. 80 с.: ил.
Юрий Кублановский
или
«Огонек служения вместо чуши…»
Поэтическая позиция Юрия Кублановского в последнее десятилетие получила поддержку с неожиданной стороны. В прежние годы (включая проведенные вне России) романтический принцип «жизнь и поэзия – одно» выглядел в случае Кублановского совершенной абстракцией. Кублановский – один из немногих современных представителей традиционной «гражданской лирики», но вот за пределами поэтического текста его заветные призывы им самим никак не подтверждались, не подкреплялись. Достаточно уединенный образ жизни, отсутствие публичной активности, стремление сохранить личное духовное пространство – все это входило в известное противоречие с ясно проступающим в стихотворениях Юрия Кублановского обликом стихотворца-идеолога, человека, остро чувствующего драматизм российских событий прошлого века.
Известны качественные афоризмы о том, что Кублановский умеет про общее говорить очень личностно, а личное возводить в ранг всеобщего. Подобная диалектика все же кажется мне не более чем эклектикой, стремлением оправдать подлинность поэтической интонации многих стихотворений посредством утверждения права поэта на раздвоение между поэзией и жизнью.
Россия под пятой внутренних и внешних губителей лежит в руинах – как было с этим не бороться не только словом, но и делом? Иное дело – последние времена, когда страна вроде бы вернулась на естественный путь развития, но не приблизилась не только к своему идеальному метафизическому прообразу, но и попросту к элементарному благополучию и стабильности. Оказалось, что былые враги одолены… иными врагами, в результате смешались все краски и страны света. Если раньше в политике «правое» называлось «левым» и наоборот, то теперь под сомнением любые попытки отличить убеждения от их мастерских либо бездарных имитаций. Очередной вариант смуты благоприятствует не делу, но уединению, именно в эти годы позиция Юрия Кублановского обрела органику, его образ трибуна-мизантропа перестал быть казусом и приблизился к одной из возможных ипостасей героя нашего времени.
Кублановский, как и в прежнее время, исходит из главного принципа: поэтическое слово – не вещь в себе и для себя, оно не повисает в воздухе украшением, поскольку за ним предполагается и на самом деле существует вполне определенная реальность.
С той поры, как где-то в груди возникогонек служения вместо чуши,стал я верный медиум-проводник,щелкопер по жизни, потом старик,окормитель тех, кто имеет уши.
(«Времена года, 6»)Именно идея «служения» отличает традиционную гражданскую лирику от новейшей «социальной поэзии», для которой жесткие изображения личных и общественных изъянов и травм резко преобладают над метафизическими реконструкциями поруганных идеалов. Как правило, нет в социальной поэзии и топики уединенного авторского сознания, у Кублановского по-прежнему занимающей авансцену практически любого стихотворения. Только что процитированный цикл «Времена года», например, завершается так:
Порча коснулась, да,слезных пазух всерьез.Поровну в сердце льдаосенью и в мороз.Над снулой рекойвихрится диск огня.И я теперь не такой,каким ты помнишь меня.
Каков же он сейчас, поэт, остро ощутивший парадоксальную неразличимость идеала прежней, «докатастрофической» России и России нынешней, более не вписывающейся в ясные антитезы идеального и трагического? Пока в стране трагедия стремительно совместилась с тем, что казалось идеалом (свобода веры, отсутствие коммунистического диктата), поэт чувствовал упадок сил, немощь, тоску по невозвратным годам сил и надежд.
Минули годы, годы.В моду вошли обноски.Стали пасти народыновые отморозки. ‹…›
Запрусь я на все запоры,никому не открою.Мысленно разговорыстану вести с тобою.
Прежний мой дух мятежныйуж не огнеопасен.Если решишь, что снежныйя человек, согласен.
Предчувствия – невеселы, признания – тверды; испытывая боль при виде «того, что совершается дома», поэт еще более непосредственно ощущает перемены в самом себе:
Я живу с простым и твердым чувствомприближения к границе жизни.Только вот не я к ней приближаюсь,а она проходит возле дома.
Фальшивые ноты у Кублановского проскакивают как раз в тех случаях, когда экзистенциальная неоспоримая подлинность выносится за скобки, а следом высокая идея служения неприметно превращается в разоблачительную публицистику, в поиски супостата, принесшего горе честному народу.
