Предчувствия – невеселы, признания – тверды; испытывая боль при виде «того, что совершается дома», поэт еще более непосредственно ощущает перемены в самом себе:
Я живу с простым и твердым чувствомприближения к границе жизни.Только вот не я к ней приближаюсь,а она проходит возле дома.
Фальшивые ноты у Кублановского проскакивают как раз в тех случаях, когда экзистенциальная неоспоримая подлинность выносится за скобки, а следом высокая идея служения неприметно превращается в разоблачительную публицистику, в поиски супостата, принесшего горе честному народу.
В пелене осеннего молокахорошо бы, выровняв аритмию,генным кодом старого черепкаразживиться и воссоздать Россию.
Впрочем, даже иллюстративные лозунги порою обретают некое право на законное существование в стихах, если они сопряжены с подлинным чувством человека, болезненно расстающегося с былой убежденностью в существовании единой и единственной правды.
…Ведь помнишь, как, бодро шагая вначале,ты вдруг задохнулась в пути:– Россию, которую мы потеряли,уже никогда не найти.
Я был только автор ненужных нетленок.Ты – русая птица ночей.Зачем же тогда в либеральный застеноктаскали выпытывать: чей?
Стоит решиться на неочевидное обобщение: крупный и самобытный поэт Юрий Кублановский работает на рискованных границах между подлинной и служащей самой себе поэзией и желаемой идеальной правдой. Именно поэтому практически в каждом отдельно взятом стихотворении он решает одну и ту же задачу органического сопряжения здесь и сейчас ощущаемой эмоции и далеко идущей (порой «геополитической») максимы. В отсутствие свободной и непокорной художественной логики любая, даже абсолютно верная мысль, а также без остатка подлинная эмоция стремительно обращаются в лозунг, рецепт, фантомную боль, не имеющую никакого отношения к страдающей духовной материи.
В тех случаях, когда золотое сечение оказывается найденным и соблюденным, когда поэт поднимается до высокой и непредубежденной способности суждения sine ira et studio, – именно в этих случаях Кублановскому удаются шедевры. Вот, на мой взгляд, один из самых бесспорных («Сны»):
Зимою – впадиной каждой, полостьюпренебрегавшие до сих порльды заполняют едва ль не полностьюречные русла, объем озер.Лишь луч, нащупавший прорубь чернуютам, где излуки в снегах изгиб,работу видит локомоторнуюмускулатуры придонных рыб.Россия! Прежде военнопленноютебя считал я и, как умел,всю убеленную, прикровеннуюдо горловых тебя спазм жалел.И ныне тоже, как листья палыеиль щука снулая блеск блесны,я вижу изредка запоздалыенеразличимые те же сны.
Библиография
Дольше календаря. М.: Время, 2005. 736 с.
Над строчкой друга // Новый мир. 2005. № 6.
На маяк // Новый мир. 2006. № 5.
Евразийское // Новый мир. 2007. № 5.
Мученик тополей // Новый мир. 2008. № 5.
Перекличка // Новый мир. 2009. № 5.
Перекличка. М.: Время, 2010. 112 с.
Чтение в непогоду // Новый мир. 2010. № 1.
Фатум // Новый мир. 2011. № 3.
Поздние стансы // Новый мир. 2012. № 5.
Посвящается Волге. Рыбинск: Медиарост, 2010. 144 с.
Изборник. Иркутск: Издатель Сапронов, 2011. 456 с.
Чтение в непогоду. М.: Викмо-М; Русский путь, 2012. 224 с.
Демьян Кудрявцев
или
«родина не возьмет смерть никуда не денет»
В старое недоброе время стихи Демьяна Кудрявцева окрестили бы «гражданской лирикой», и не без основания: личное в ней раз за разом оказывается преодоленным, перекрытым «общественным», порой «геополитическим»:
как оно начиналось вчера казалось припомнишь разветам где ты у меня жила между ребер согретым комомхорошо что осталось места только тоске да язвестрашно смотреть в окно стыдно в глаза знакомымтеплая эта снедь времени года удальедва ли осталась в городе кухня без наших денегскоро времени суток обратно идти на убыльродина не возьмет смерть никуда не денеттолько горят рубцы не рубиновым блеклым светомворотник горизонта вспорот сталью финками новостроекзабери меня топь москвы гниль айвы сердцевина летазасыпает форточку белым тополем спи любимая дай укрою
(«Колыбельная 2»)Слово-сигнал «родина» здесь употреблено не только абсолютно уместно, но и неуловимо таинственно. Нет в нем заказного патриотизма гражданских лириков прежней поры, нет и безграничной иронии поэтов-правдорубов. Не просматривается также комплекс ностальгических ощущений тех стихотворцев, кто роднится не с советским патриархальным «чувством родины», но с культурным кодом своего неминуемо единственного советского детства, незамутненного позднее понятой ложью и фальшью официальных формул и лозунгов.
Кудрявцева долгое время принимали за своего адепты «социальной поэзии», поэтико-политические радикалы даже писали врезы к его сборникам. Напрасно. Вот в прежние времена критики-проработчики строго спросили бы Демьяна К. не только о том, «чем он занимался до 1991 года», но и какую (чью!) идеологию он отстаивает, какова же, говоря по сути, его «гражданская позиция»? Вывод был бы весьма прост: да это прямо космополит какой-то, тут у него и Коран, и Тора, и родные среднерусские равнины. Что же это, в самом деле, за «родина» описана у Кудрявцева – она уж точно не «Родина», не фатерлянд ли какой, в самом-то деле, не ровен час?
все больше седины и странное случилосьвсе меньше правоты все кружится больнейотечество мое где у дороги чивасгде так не страшен черт как дед его корней
все меньше тишины и в межсезонье шиныне оставляют след не путают следаа топкой родины когда болит брюшинаи как в последний хлюпает вода
Хорошо темперированный музыкальный строй классического стиха Кудрявцеву прекрасно известен, однако он более невозможен – не только после Аушвица, но и спустя немногие годы после войны в Заливе и атак на башни-близнецы, Сербию и Ливию. Вокруг нас – хорошо глобализированный мир нового столетия, толком не отличающий не только эллина от иудея, но и (в истории) Пересвета от Челубея:
а вот это паузаперекурпересвет и в рот его челубейчем длиннее речь тем она слабейэто мой народ и его культурэто чисто поле его конкуркоторый толькопройдя пешкомс молоком кобылицыи вещмешкомгде неволя долии небылицыгде у горла родинаточкаком
(«Рязань, 5»)Парадокс Демьяна Кудрявцева – в конфликтном сосуществовании двух противоположных тезисов. Первый: чувство «родины» невозможно помимо экстремальных, военных ощущений, современная персональная (и – тем более – социальная) идентичность не покоится мирно на лоне традиционного, природного («национального») бытового уклада, но напряженно складывается в ходе всемирно-условных военных действий – буквальных либо ментальных.
Тезис второй: любая непосредственная данность подлинного ощущения подвластна медийному воспроизведению, в пределе своем – тенденциозной имитации, намеренно расставляющей броские акценты, лишающей аутентичности любую эмоцию:
Мы дорисуем горы позадиземля не виновата что скупатолпа не виновата что онатолпажена не виновата что солдатасолдат не виноватчто не женат
какие мы выделываем пачтоб доказать что мы не виноватыкакого черта лишняя стопаи от какого бога ждать опоры
когда земля скупарисуйте горычтоб дальше чем до гор не отступать.
(«Ландшафт», 2)Порочная медийная логика вечного поиска веского информационного повода превращает завлекательный показ событий в превратный, здесь уже не остается места ни для какой «настоящей» «идейной позиции», лишь бы картинку дорисовать так, чтобы не смог зритель новостей оторвать от нее блуждающего и капризного, избалованного взгляда:
давайте заедая почвойземлейщебенкойзакусим эту воду почкойкультей ребенканеси не замедляя шагадерьмо из хатылицом на фотоаппаратыпод белым флагом!
(«Парламентер», 5)Этому всеобщему, вавилонскому смешению мнений, понятий и вер содействует и фирменная кудрявцевская смещенная рифмовка, строки затекают одна в другую, границы между ними то ли вовсе стерты, то ли, наоборот, количественно умножены.
Не красота из пустотыа простотыгоришь кустома это дом в котором дымгустойв котором дом.
(«Самсон», 5)Регулярное четверостишие перекроено и записано в семь строк, причем рифмы, которые при традиционной графике стиха оставались бы внутренними (ты – пустоты, густой – кустом), приобретают полновесность классических концевых рифм. Кудрявцев вообще рифмует все со всем, знаменитый тыняновский «принцип единства и тесноты стихового ряда» здесь явлен в абсолютном пределе. Созвучия пронизывают буквально каждое слово– и звукосочетание (красота-пустоты-просто-кустом-густой), как в средневековой английской поэзии («Беовульф») или (насколько могу судить по толкованиям знатоков) в библейском тексте. Так все же на чьей стороне Демьян Кудрявцев, что он желает сказать публике, порою в недоумении колеблющей поэтический треножник?
