редкий. И все равно…
– Когда он нашел? – Я позволила цепочке скользнуть по ладони.
– Давно уже, – Янка качнула ногой, – может, месяц, а то и больше. Он же ж передо мной не отчитывается.
Это она произнесла раздраженным тоном, явно подражая кому-то из взрослых.
Два месяца?
Это много. Очень. И платина не удержит так долго силу. Если только… банка? Я провела по ней кончиками пальцев. Жесть – не преграда, но и накапливать силу не способна. Бумага? Нет, я бы ощутила.
Стало быть…
– На. – Я сунула жестянку в руки. – И советую перепрятать. Может, про эту нору не только ты знаешь.
Янка нахмурилась. Подобная мысль ей в голову явно не приходила. А я встала на колени.
Мокро. И грязно.
И нора эта… она глубокая. А светить бесполезно, потому что свет тонет в волглой земле. И остается на ощупь. Так, руку просунуть. И дальше еще… У Мишки руки длинные. Он и сам довольно рослый мальчишка… Под пальцами земля. И что-то влажноватое, явно живое. Ненавижу червяков.
Насекомых тоже.
Но ощупываю. Медленно. Нора узкая, в такой не развернешься, но… пальцы вдруг коснулись чего-то… в первое мгновение показалось, что это еще один ком земли. А потом я услышала такое знакомое эхо. Земля? Только сверху.
Когтями получилось подцепить сверток.
И вытащить.
– Что там? – Янка спрыгнула с пня и подобралась ближе.
Шугануть?
А смысл?
Я потерла плечо. Этак и вывих получить можно, но… в руках был грязный сверток. Платок? Если и так, то платком был давно. Он пропитался водой и землей, и распутать удалось не сразу. А когда распутала, Янка недоуменно нахмурилась.
– Это… все? Это что? Стекляшки?
Они и вправду выглядели осколками стекла, мутными, оплавленными, совершенно бесполезными. Вот только…
Я подняла камень размером с ноготь и направила внутрь его каплю силы. Камень отозвался слабой вспышкой.
– Это алмазы, да?
– Нет. – Я пересчитала. Семь. Семь камней, самый маленький из которых с горошину. И ведь этого хватит для артефакта средней руки. – Лучше. Это кристаллы альбита.
– Да? – Янка потянула было руку.
– Не стоит. – Я поспешно завернула платок.
Дерьмо.
Зато теперь понятно, откуда у Мишки деньги. Да, сейчас кристаллы стоят куда как меньше, чем сто лет тому, но… все одно они дорогие. Дороже золота.
Меньше.
Легче.
И главное, подлежат строгому учету. В целях, так сказать, общественной безопасности. А потому чистые, без номеров, по которым можно отследить происхождение, они легко найдут своего покупателя.
Вот же ж…
– Деду ни слова. – Я завернула этот платок в свой, а сверток сунула в карман. – И вообще никому. – Сомнение. – Это опасно, – сказала тихо. – Очень.
– Из-за них Мишку убили?
– Не знаю.
Сомневаюсь. Тот, кто убивал, если бы он знал о кристаллах, забрал бы их. Нет… тут все иначе. Зато, кажется, понятно, что делал Мишка в той части острова.
И… Мне придется найти это место.
Или не мне.
Яжинский встретил нас мрачным взглядом.
– Чего? – поинтересовался он у меня, а Янка поспешно спряталась за мою спину.
– Мишку убили, – я почувствовала, как мелко стучат зубы, – и скинули. Мертвым.
– Знаю.
– Надо найти место. Где скинули. И где убили.
– Как? – Он стоял на пороге, явно не желая пускать меня в дом.
– Мне понадобится собака… молодая, но не щенок. С характером. Чтобы выдержала… – Слушает. Хмурится. – И к тебе она не вернется. Или… сдохнет.
– Или?
– Или не сдохнет.
Одинцов как-то сказал, что логика у меня очень уж своеобразная.
– Баню затопили, – буркнул Яжинский, отступая. – Идите. А то ишь… насквозь. Янка, в следующий раз ночевать будешь там, где шлялась.
Она ничего не ответила. И только уже в бане, куда нас проводила молчаливая Отуля, рискнула спросить:
– А зачем вам собака-то?
– Утром увидишь…
На сей раз проснулась до рассвета. Я буквально кожей чувствовала, как где-то там, в морской пучине, зарождается свет. И встала с лавки, стараясь двигаться беззвучно, чтобы не потревожить спящих. В доме было тепло и душно, воздуха мало, а людей вот – наоборот.
У печи на корточках сидела Отуля.
– Доброго утра, – сказала я шепотом.
И она кивнула, будем считать, что ответила.
Дверь отворилась беззвучно.
Надо же, ночью приморозило. Вообще, на Дальнем морозы, как ни странно, редкость, чтобы настоящие, чтобы такие, до самых глубин. Здесь вон и ключи бьют круглый год, и лед, если бывает, то ненадолго. А теперь я глотнула ледяного воздуха и потянулась.
Навстречу солнцу.
Следом на крыльцо вышла Отуля с тулупом.
– Нет, – я покачала головой, – спасибо, но…
Отец дома и в лютые морозы выходил босиком. И матушка добавляла, что по вере и воздастся, что тело человеческое – лишь сосуд, и если душа крепка, то и сосуд таковым будет.
Я не больно-то слушала. Мне было неинтересно.
А теперь вот… что случилось? Я вытащила ногу из растоптанных ботинок – понятия не имею, чьи, но большие и теплые. А вот на ступеньках – сизоватый налет. И холод обжигает ступню.
– Не иди за мной, – сказала я Отуле. – Я… буду говорить. – Попытаюсь во всяком случае. – И есть не стану.
Я закрыла глаза, силясь справиться с холодом и болью. Еще шаг. Второй ступней. И третий. Ледяной ветер пронизывает насквозь.
Дура вот… заболею же. Измененные, конечно, покрепче обычного человека будут, но все одно заболею. Иду. Шаг за шагом. Посолонь. И рябиновой бы ветки. Или хлеба корку. Можно попросить, в доме наверняка будет, да… что за подношение из чужого хлеба?
Не поймут ни боги, ни люди.
Это вот если бы я опару вывела сама, как учила матушка, прикармливая мукой, перемешивая, позволяя ей выходить. А потом сама бы тесто поставила, да со светлыми мыслями. И каравай…
Нет у меня светлых мыслей.
А что есть?
Тоска… пусть ее берут. Ее не жалко. Молитва… нет молитв. Не у нас. Потому как боги способны понять все, что слова, что мысли. И зачем тогда придумывать?
…Язычники.
Нас недолюбливали, но терпели, там, на границе, среди болот и лесов, где мы не слишком бросались в глаза. И главное, нас не так много и оставалось. До войны.
А после?
Уцелел ли хоть кто-нибудь?
Неважно.
Здесь, на Дальнем, язычников никогда-то не было. Да и так, верующих. Нет, стояла у нас церквушка, молебны проходили разной степени торжественности, но не могу сказать, что кто-то сильно уж веровал. Так, как обычно.
Иду.
Ног почти не чувствую. И смысла наверняка немного. Но я упрямая. В этом и беда, что я упрямая. Потому и выжила. И сейчас дойду, даже если напрочь ноги отморожу.
Дура?
Пускай.
Я очнулась
