позвонки хрустнули. Потом так же повернула в другую сторону и опять нажала куда-то.
Тычок за ухом.
И головокружение прошло.
– С-спасибо, – выдавил Бекшеев. И все-таки поднялся. – Мне надо… надо… посмотреть, что там.
Женщина покачала головой, но не стала удерживать.
Зима лежала, сжавшись в комок, обхватив собаку, больше похожую на волка. И по рукам, вцепившимся в шерсть зверя, пробегала судорога. Лапы собаки тоже подергивались, точно эта мышечная дрожь передавалась ей от человека. Рядом, на коленях, вцепившись руками в волосы, покачиваясь взад-вперед, сидел Тихоня. Его лицо исказила гримаса то ли боли, то ли ужаса.
То ли величайшего отвращения.
Заслышав шаги, он поднял голову и уставился на Бекшеева невидящим взглядом. Глаза его налились кровью. А из горла вырвался низкий вибрирующий звук.
Тихоня подался вперед и от движения этого стал заваливаться.
– Тихо. – Бекшеев успел удержать его. На свою голову. Широкая ладонь вцепилась в горло, перекрывая дыхание. А губы Тихони потянулись в улыбке. – Это… я…
Пальцы сжимались медленно, но чуялось, что если Бекшееву вздумается шелохнуться, то ему просто сломают шею.
Это ведь несложно. Особенно для опытного человека.
Тихоня был опытным.
И человеком.
Он сделал судорожный вдох. И выдохнул, разжимая пальцы:
– Не… не делай… так. Больше. – Голос его сейчас стал почти нормальным, но на мгновение, потому как Тихоня закашлялся, а потом согнулся. – Не лез-сь…
Вырвало его кровью.
Твою ж…
Бекшеев дополз до Зимы. Жива. Дышит. Но что-то не так. Очень не так.
– Надо… – Взгляд его остановился все на той же женщине, что держалась в стороне… наблюдая? Да, пожалуй что. – Надо отправить кого-нибудь. В город… мой дом… – Проклятье, забыл адрес. – Там… сказать, что нужен целитель. – Бекшеев потер шею. – Машину… кто-нибудь водит.
Кивок.
– Янка, – ответила женщина и повернулась спиной.
Нет, она же не серьезно? Она не собирается сажать за руль ребенка?
Собирается.
И главное, что сил возражать у Бекшеева нет.
– Брось, – Тихоня сумел изобразить подобие улыбки, – Янка толковая. Когда надо. Доберется… как-нибудь.
И замолчал, рукой сдавивши горло.
– Что тут произошло? – Бекшеев попытался было разжать пальцы Зимы, но понял, что вряд ли выйдет. Свело их намертво. – Надо их… поднять.
Или нет?
Холодно, конечно. Земля вон ледяная, а она лежит. Но вдруг, если перенести, ей станет хуже?
– Не надо. – Тихоня поднялся на корточки и головой потряс. Пожаловался: – Гудит… хорошенько шибануло. – Говорил он сипло, едва слышно. – Она сидела, сидела. Пялилась. А потом раз и силой плеснула. И попросила поделиться. Я… – Он встал все-таки. Сам. Потянулся. – Вырубило. А как… ты… – Он огляделся и, доковыляв до какой-то ямины, зачерпнул из нее воды. А потом уже мокрыми руками лицо отер. – Ты… не делай так больше, – повторил Тихоня. – Когда я… не в себе. Натворю. Могу. Много. Ладно?
– Ладно, – соглашаться было легко.
А потом та женщина принесла какую-то шубу, с виду древнюю, которую накинула на Зиму. И поглядела на Бекшеева уже другим, внимательным взглядом.
– Баню затопила, – сказала она. А говорит почти без акцента, разве что некоторые звуки получаются чуть более жесткими. – Иди. Помойся.
– Я… дождусь. Потом.
Уговаривать не стали.
А вот Тихоня кивнул.
– Я тогда пойду. Ополоснусь. А то… ненавижу холод.
И ушел.
Потом, правда, вернулся, и, кажется, довольно быстро. А с ним – и матушка, которая поглядела хмуро, так, что совесть мигом очнулась.
Но промолчала. Матушка.
Потом, дома она выскажется. А сейчас…
– Иди. – Тихоня развернул Бекшеева. А ведь силен. И… умений у него хватит. Шею свернуть. Но зачем? Чего ради? – Все равно толку тут стоять?
Сейчас голос его звучал еще тише, хотя, казалось бы, куда. И рукой Тихоня держался за горло. Надо бы матушку попросить. Пусть глянет.
Потом.
Она, опустившись на толстое ватное одеяло, которое разостлали поверх циновки, склонилась над телами. Женщины. И собаки. Собаки и… и если приглядеться, то видно, что эти двое сплелись воедино, срослись тончайшими нитями силы.
Живы ли…
Живы.
И выживут. Если не думать о плохом, то оно и не случится. Есть такая примета. А ему, кажется, только за приметы и прятаться.
Очнулся Бекшеев уже в бане, где его раздевали. Темно. Окон нет, а лампочка под потолком едва-едва светит. Нить в стеклянной колбе подмигивает, того и гляди рассыплется.
– Я сам. – Бекшеев перехватил чьи-то руки, пытавшиеся расстегнуть мелкие пуговички на рубашке. – Спасибо, но дальше я сам.
В темноте она казалась почти красивой, эта женщина с круглым лицом. И кивнула. Отступилась. Указала на дверь.
– Не горячо. Горячо тебе нельзя. Но согреться надо. Слабый.
Это да, слабый.
Стыдно.
Перед ней вот. Перед собой.
– Иди, – попросил Бекшеев.
И она ушла. А вот в парилке пара не было, камни только-только начали раскаляться, и от печки исходил мягкий жар, который проник внутрь, растапливая холод. И Бекшеев сел на пол, прижался к каменному боку и так сидел. Потом уже встал, ополоснулся теплой водой. Заставил себя выйти. И почти не удивился, увидев эту же женщину. Надо бы имя узнать. Она протянула полотенце.
– Одежду отдам дочкам. Грязная. Завтра вернут.
– Спасибо, но…
– Мужчины ушли. Совсем. Одежда осталась. – Она указала на стопку. А затем на лавку. – Ложись.
– Спасибо, но воздержусь. Я уж как-нибудь… так.
Она рассмеялась тонко и звонко. И ничуть не обидно.
– Я слишком стара, чтобы радовать мужчину. Но я многое знаю. – Она коснулась высокого ворота, и в пальцах блеснуло золото.
Дракон? Золотой дракон?
Здесь, в этом забытом людьми месте, кто-то имеет право носить золотого дракона?
– Как тебя зовут?
– Здесь меня называют Отуля.
Бекшеев вытирался аккуратно. Домотканое полотенце было жестким и колючим, но тем лучше. Кожа отмирала. И чувствительность возвращалась.
– Это что-то значит?
– Мужчины вечно ищут смысл. – Ее улыбка стала даже лукавой.
Она могла украсть…
Или нет?
Там, на Востоке, все иначе. Порядок, установленный от сотворения мира. И правила. Множество правил. Прав. Привилегий. И если кому-то дано высочайшее дозволение носить символ императорского дома, он и будет носить.
Не снимая.
До смерти. И даже после.
– Расскажешь? – Это не приказ, просьба.
– Ложись. – А вот это уже приказ.
И остается подчиниться.
Лавка уже укрыта полотенцем, еще одним. И в тусклом свете виден узор, сложный, явно нездешний. Хотя в Китае больше шелками вышивают. А тут шерсть. И лен, кажется. Или не лен? Бекшеев в тканях мало смыслил.
Мягкие руки осторожно надавили на шею.
– Лежи прямо. Не шевелись. Будет больно. Иногда. Но болезни много. Тело слабое.
– Это…
– Госпожа имеет дар. Но и дар не способен исправить все. А ты способен. Просто ленишься.
– Я не…
Пальцы ткнули куда-то в спину, и речь отняло.
