поздравить Садуко с выздоровлением; я не любитель туземных пиршеств. Когда ужин близился к концу, Садуко послал за Нэнди, которая сначала отказалась прийти, поскольку на пиршестве не было женщин. Садуко же хотел похвастаться перед друзьями, что жена его королевской крови и родила ему сына, которому суждено стать великим в этой стране; гордость Садуко подогрели подхалимство и лесть собравшихся, а также выпитое пиво.
Наконец Нэнди пришла, неся на руках ребенка, с которым никогда не расставалась. В полной достоинства, женственной манере (хотя может показаться странным применять это выражение к туземке, я уверен, что никакое иное выражение не опишет ее лучше) она сначала поприветствовала меня, а затем обошла многочисленных гостей, обмениваясь несколькими словами с каждым из них. Наконец принцесса остановилась перед Масапо, который обильно выпивал и закусывал, и говорила с ним заметно дольше, чем с другими, интересуясь, как поживает его супруга Мамина и другие. В этот момент мне пришло в голову, что делает она это с целью убедить Масапо, что не держит на него зла за недавнюю неприятность и разделяет примирительную тактику своего мужа.
Захмелевший Масапо попытался ответить взаимностью на ее добрые намерения. Он неловко поднялся на ноги — его тучное тело покачивалась взад-вперед от выпитого пива — и выразил удовлетворение пиршеством, проходящим в ее доме. Затем его взгляд упал на ребенка, и он принялся восхищаться его красотой и здоровьем, пока не был остановлен негодующим шепотом остальных гостей: туземцы считают, что восхваление ребенка приносит ему несчастье. Более того, человека, поступающего так, называют здесь «умтакати» (то есть тем, кто может сглазить ребенка, навести на него порчу), и слово это, произнесенное шепотом, несколько раз донеслось до моего слуха. Не удовольствовавшись таким серьезным нарушением правил гостеприимства, захмелевший Масапо выхватил малыша из рук матери, якобы с целью взглянуть на оцарапанную бровь, и, не обнаружив ранки, принялся целовать его своими толстыми губами.
Мать отобрала у Масапо дитя со словами:
— Хочешь накликать смерть на моего сына, о вождь амансома?
Она повернулась и ушла, оставив враз притихших пирующих.
Опасаясь возможных неприятностей — я заметил, как охваченный бешенством и страхом Садуко сжал губы, — и памятуя о том, что Масапо слыл колдуном, я воспользовался этой паузой, пожелал доброй ночи всей компании и удалился в свой лагерь.
Что произошло после моего ухода, мне не известно, но наутро перед самым рассветом меня разбудил в моем фургоне Скоул и сообщил, что прибежал гонец от Садуко: меня очень просят незамедлительно прийти и принести «лекарства белых»: серьезно захворал ребенок. Конечно же, я встал и отправился к Садуко, прихватив ипекакуану[264] и кое-какие другие лекарства, пригодные, на мой взгляд, для лечения детских недугов.
Едва начало вставать солнце, я подошел к хижинам, где меня уже встречал Садуко — он был вне себя от горя.
— Что стряслось? — спросил я.
— О Макумазан, — ответил он, — этот пес Масапо сглазил моего мальчика. Если ты не спасешь его, он умрет.
— Вздор, — сказал я. — Не говори ерунды, заболеть ребенок мог только от какой-то естественной причины.
— Иди взгляни сам, — ответил он.
Я вошел в большую хижину, где застал Нэнди и нескольких других женщин, а также местного знахаря. Нэнди сидела на полу, видом своим напоминая каменное изваяние печали; не издав ни звука, она лишь показала пальцем на малыша, лежавшего перед ней на циновке.
Одного взгляда хватило мне, чтобы понять: мальчик умирает от неизвестной мне болезни, — все его крохотное смуглое тельце покрывала красная сыпь, а личико кривилось от боли. Полагая, что это судороги и теплая ванна поможет смягчить боль, я велел женщинам вскипятить воды, но, прежде чем они справились, несчастный малыш тоненько застонал и испустил дух.
Лишь осознав, что ее мальчик умер, Нэнди впервые подала голос.
— Колдун сделал свое дело, — сказала она и в отчаянии упала ничком на пол хижины.
Я не нашелся что ответить ей и выбрался наружу; Садуко вышел следом.
— Что убило моего сына, Макумазан? — глухим голосом спросил он; слезы бежали по его красивому лицу: он любил своего первенца.
— Не знаю, — ответил я. — Однако, будь ваш сын постарше, я бы подумал, что он съел что-то ядовитое, но в грудном возрасте это невозможно.
— Возможно, Макумазан! — возразил Садуко. — Его отравил колдун своим ядовитым дыханием, ты же сам видел, как он целовал малыша вчера вечером. Но я отомщу за его смерть.
— Садуко, — воскликнул я, — не будь несправедлив! На свете много болезней, способных убить твоего сына, но о которых я знать ничего не знаю, я ведь не профессиональный доктор.
— Я не буду несправедливым, Макумазан. Ребенка убило колдовство, как и других умерших на днях, но злодеем может быть не тот, кого я подозреваю. Этим займутся «разоблачители». — Не добавив больше ни слова, он развернулся и ушел.
На следующий день Масапо предстал перед судом советников, на котором председательствовал сам Панда, — занятие весьма необычное для короля, говорившее о его большом интересе к делу.
В тот суд я был вызван свидетелем и, разумеется, ограничился лишь ответами на задаваемые мне вопросы. На деле их оказалось только два. Что произошло у моих фургонов, когда Масапо сбил с ног Нэнди и ее ребенка, а Садуко ударил его, и что я видел на пиру у Садуко, когда Масапо поцеловал малыша. Как можно более кратко я рассказал все, что мог, стараясь доказать, что Масапо толкнул Нэнди случайно и что на пиру у Садуко он был сильно пьян. Дав показания, я встал, чтобы уйти, однако Панда остановил меня и попросил рассказать в деталях, как выглядел ребенок, когда меня позвали дать ему лекарство.
Я описал увиденное по возможности подробно и заметил, что мой отчет произвел сильное впечатление
