свой крааль… И прибавьте быка, а то у меня ни одного не осталось.
Скотину увели, древний карлик опустился на корточки и уставился в землю, видом своим очень напоминая большую черную жабу. Так он сидел, опустив взор, довольно долго, минут, думаю, десять, пока я, внимательно наблюдавший за ним, не почувствовал себя словно под гипнозом.
Наконец карлик резко поднял голову, отбросив назад седые космы, и провозгласил:
— Сколько всего я вижу в этой пыли. Это прах! О да, он живой, прах живой и говорит мне много всего… Покажи, что ты живой, о прах! Смотрите!
С этими словами он взметнул вверх руки, и у его ног закрутился один из тех крохотных и непостижимых вихрей, что знакомы всем, кто знает Южную Африку. Вихрь поднял с земли тонкую пыль — пыль стала вытягиваться в высокую крутящуюся колонну, которая становилась все выше и выше и вскоре вознеслась на высоту пятидесяти футов или даже больше. И так же внезапно, как появился, вихрь угас, и пыль осела на Зикали, на короле и трех его сыновьях, сидевших у него за спиной. Помню, этих трех принцев звали Тшонквени, Дабулесинье и Мантанташийя. Так вышло, что по странному совпадению все трое были убиты в великом сражении у Тугелы, о чем я еще расскажу.
И вновь возглас изумления и страха пронесся по толпе, наблюдавшей, как поднялась пыль у самых ног Зикали не по естественной причине, но по велению волшебства. Мало того, те, на кого она осела, включая короля, поспешили подняться и принялись отряхиваться от нее с завидным усердием, продиктованным явно не любовью к чистоте. А Зикали вновь захохотал: он не стал стряхивать пыль, и сейчас она покрывала его недавно смазанное маслом тело, придавая ему тусклый, мертвенный оттенок кожи серой гадюки.
Наконец ньянга поднялся и, сделав шаг в одну сторону, затем в другую, стал внимательно разглядывать только что осевшую на землю пыль. Затем, сунув руку в мешочек, болтавшийся у него на шее, вытащил оттуда высохший человеческий палец с ярко-красным, будто накрашенным, ногтем — зрелище, от которого содрогнулся весь круг зрителей.
— Будь умен и искусен, — заговорил он, — о палец той, которую я горячо любил. Будь умен и напиши на пыли, как умеет писать вон тот Макумазан и как писали некоторые ндвандве, прежде чем стали рабами и склонили головы перед Великими небесами[265] (так Зикали назвал зулусов). Будь умен, милый палец, когда-то ласкавший меня, Того, кому не следовало родиться, и начерти все, что нынче угодно знать королевскому дому Сензангаконы.
Затем он нагнулся и мертвым пальцем в трех разных местах оставил в пыли на земле какие-то метки, похожие на круги и точки. Странно и жутко было наблюдать за этим его занятием.
— Благодарю тебя, умница-палец. Ступай спать, ты хорошо поработал. — Зикали неторопливо завернул реликвию в мягкую тряпочку и спрятал в мешок.
Затем вгляделся в первые отметины на пыли и спросил:
— Зачем я здесь? Зачем? Желает ли сидящий на троне знать, как долго ему царствовать?
Зрители внутреннего круга, которые при таких «разоблачениях» как бы исполняли роль хора, посмотрели на короля и, видя, что он энергично замотал головой, вытянули вперед правые руки, держа большие пальцы книзу, все разом произнесли тихо и бесстрастно:
— Изва! (То есть «Мы слушаем тебя».)
Зикали затоптал эти знаки.
— Это хорошо, — сказал Зикали. — Сидящий на троне не желает знать, как долго ему править, а потому пыль забыла и больше не показывает этого мне.
Затем он подошел ко второму ряду знаков и стал изучать их.
— Желает ли сын Сензангаконы знать, который из его сыновей останется в живых, а который умрет; да и который из них займет его хижину, когда уйдет он сам?
На эти вопросы толпа взорвалась оглушительным «Изва!», сопровождаемым хлопками в ладоши, — этот рев поднялся от наружной толпы, которая все слышала, поскольку не было желанней информации для зулусов в описываемое мной время.
И вновь Панда, всерьез обеспокоенный развитием событий, яростно затряс головой, а послушный хор голосов точно так же отмел предложение шамана.
Зикали принялся затаптывать второй ряд знаков, приговаривая:
— Народ-то желает знать, а правители знать боятся, поэтому пыль забыла, кто в дни грядущие будет спать в хижине короля, а кто будет спать в брюхе шакалов и в зобе стервятников после того, как копья перенесут их «по ту сторону».
Страшное предсказание кровопролития и гражданской войны и рвущий душу завывающий, совсем не похожий на обычный голос Зикали заставили всех, кто их слышал, включая и меня самого, содрогнуться от страха. Король вскочил со своей скамьи, словно желая положить конец ворожбе. И следом, как это было ему свойственно, Панда передумал и вновь уселся. Но Зикали, не обращая ни на что внимания, перешел к третьему ряду знаков и вгляделся в них:
— Видится мне, что мой сон в Черном ущелье потревожили из-за совсем маленького, никудышного дела, с которым справился бы и простой ньянга. Однако плату я взял и ее отработаю, хотя думал, меня привели сюда, чтобы говорить о делах великих, таких как смерть сыновей короля и судьба народа. Угодно ли, чтобы дух мой рассказал о колдовстве в городе Нодвенгу?
— Изва! — проревела толпа.
Зикали кивнул огромной головой и как будто вновь заговорил с пылью, то и дело умолкая, словно прислушиваясь к ее ответам.
— Хорошо, — сказал он. — Колдунов в городе много, и пыль назвала их всех. О, как же много их. — Зикали огляделся вокруг. — Так много, что, огласи я имена, все гиены с окрестных холмов нажрались бы сегодня досыта…
Толпа вновь начала проявлять признаки тревоги и страха.
