— Да, конечно. Естественное человеческое чувство.
— Вот именно, естественное. Особенно у нас, русских. Оно в человеке заложено со дня его рождения. Ибо тут же определен и предел его жизни. Он не знает, когда. Но предел уже определен... Впрочем, извините, это у меня все из-за триптиха. Казалось бы, пора к таким неприятностям привыкнуть, а вот не могу.
— А как же это получилось, что у вас его не взяли?
— Кому-то не понравился, только и всего. Ну, ладно. Расскажите еще что-нибудь о себе.
— Ну, ей-богу же, трудно о себе говорить. Вы лучше уж спрашивайте, а я буду отвечать.
— У вас погибали люди в партии?
— Бывало.
— Как вы относились к их гибели?
— Однажды сорвался со скалы техник. Славный парнишка. Так я не находил себе места. Привыкаешь к людям. С некоторыми десятки лет работаешь. Становятся близкими.
— А что, хотелось бы съездить на изыскания?
— Сделать последний заход? Конечно, хотелось бы. Но теперь это уже невозможно.
— Жалеете?
— Конечно. Вот если бы вас лишить любимого дела, как бы вы?
— Я не представляю себя без живописи. Это была бы трагедия.
— Ну, у меня, конечно, в меньшей степени, чем у вас, — живу. Но тоскливо... Пожалуй, и хватит об этом.
— Да, у вас есть награды?
— Два ордена, медали.
— В следующий раз наденьте их.
— Стоит ли?
— Обязательно.
Он налил еще по рюмке. Выпили и договорились о следующей встрече.
— Я позвоню вам, — сказал Викторов.
Он проводил меня до лифта.
Дома я застал Кунгурова.
— Извини, что пришел без спроса. Но решил, будет лучше, если я с ним сам с глазу на глаз переговорю. Лично вручу ему свои материалы. А так ведь, заглазно-то, знаешь, может и недооценить. — Он раскрыл портфель и стал вынимать оттуда объемистые папки, перевязанные бечевками. — Вон сколько! Что ни говори, а не баран чихнул. В основном тут все письма к брату. Несчастный был парень, так уж я, как мог, скрашивал ему жизнь... Тут и пояснительные записки есть. Ты же знаешь, я их хорошо писал. Отмечали. Ну, все пронумеровано, так что полный боевой порядок. Даже опись составил, чтоб легче было разбираться. Фотографии. Вон какая куча! — Он стеснительно засмеялся. — Это все брат сберег, а теперь, может, и сгодятся. Если б Валерий Олегович согласился, то, кто знает, и роман в документах мог бы сообразить. Тут у меня и про любовь есть. Помнишь Галю Сироткину? Так ведь роман у меня с ней был, да еще какой! Тут все есть для хорошего писателя.
Он сидел передо мной большелобый, грузный, с короткой, открытой шеей, изрезанной, как у младенца, поперечными розовыми складками.
Пили чай. Говорили о разном, как бы обо всем и ни о чем. Я старался не очень влезать в разговор, Кунгуров же горячился, махал толстыми руками, наваливался на стол, приближаясь то ко мне, то к Клаве, и возбужденно говорил, хотя никто с ним не спорил.
— Гибкости, понимаешь, гибкости нет. Вот в чем беда! Отсюда и нехватка разных бытовых мелочей. И тут же производят то, что никому не нужно. Отказаться бы, прекратить выпуск, да нельзя, планом утверждено. И дуют продукцию, а она не нужна. Чего молчишь?
— А чего говорить? От этого кетовая икра не появится.
— Во-во, значит, и говорить не надо. Я понимаю, мы ничего не решаем, но мнение свое у нас может быть?
— Может, только ведь его на хлеб не намажешь.
— А это, брат, зря! Общественное мнение — великая сила, и недооценивать это — плохо! Так жить нельзя. Это я тебе точно говорю. Как вы, Клавдия Петровна, согласны со мной?
— Полностью. Действительно, Олег совершенно не интересуется торговлей.
— Минутку, — остановил я ее, — сейчас возьму магнитофон. Это ж здорово — записать такой серьезный разговор!
— Ну вот видите, как он относится, — развела руками жена.
Но Кунгуров не поддержал ее, засмеялся:
— Вот, черт, действительно, лезем в обывательское болото. А все потому, что занять себя нечем. Ну, просто ведь выбросили — и все! Неужели уж так и ненужны мы? А наш опыт? Да я бы на месте правительства сунул бы хоть половинный оклад к пенсии, и порядок.
— Ну, в таком виде вы на изыскания не годитесь. Очень уж полный, — обиженным тоном сказала Клава. Еще бы — не поддержал ее. — Отчего вы так располнели?
— Да вот, за него отрабатываю, — кивнул он на меня, — килограммов шестьдесят, наверно, не больше весит?
— Семьдесят два, — сказал я.
— Все равно сухарь.
— Есть надо меньше, — сказал я.
— А чего ж и делать, как не есть? Жаль, гречи нет.
— Вот еще гречневой каши хочешь.
— Потому и хочу, что с нее не толстеют.
— Если понемногу.
— Да, помногу вам и гречневой каши нельзя, — сказала Клава. — Вообще нужен режим. Я бы даже вам советовала голодовку.
— А зачем, я никаких требований не предъявляю. Я всем доволен, — захохотал Игорь.
— Вы меня не так поняли.
— Так, так! А вот за то, что вы мне не велите есть, я съем вот этот бутерброд с колбасой.
— Ой да ешьте, мне же не жалко, — сказала жена и подвинула тарелку с колбасой.
— Кстати, говорят, в колбасе много химии. Как думаешь, верно это? — спросил Кунгуров.
— Так ведь химия во всем. И ты весь из химии.
— Это я и без тебя знаю. А вот ты знаешь, сколько в водке этилового спирта? Не знаешь? Так вот — две десятых, а его совсем не должно быть. Вот почему мужики и балдеют. Раньше выдуют два стакана — пляшут, а теперь с кулаками лезут.
— Значит, надо поменьше пить или совсем даже не пить, — сказала жена.
— Умная вы женщина, а сказали, извините, чепуху. Как же это мужик — да чтоб без водки? И речь не о водке, а о том, что не очищают ее как надо. Две сотых еще можно допустить этилового спирта, а тут две десятых. Понимаете?
Не знаю, о чем бы еще мы говорили, но, слава богу, пришел Валерий и разговор сам собой тут же прекратился.
Валерий был в техасах и модной куртке на молнии. У него были длинные волосы, но в меру. Так что выглядел он современно и в достаточной мере солидно.
Я познакомил его с Кунгуровым. Игорь встал и поклонился. Валерий чуть усмехнулся, окинув взглядом его мощную фигуру.
— Ветераны БАМа! Приветствую вас и не откажусь от чашки чая. Ты был у Викторова? — спросил он меня.
— Был.
— Ну как, начал он твой портрет?
— Да.
— Значит, с тебя коньяк. Маман, ты никуда сегодня?
— А что?
— Да мы с Лилькой хотим сходить в кино.
— Ну что ж, идите. Только я хотела на часок отлучиться. Ну, тогда отец с Колей посидит.
— А не загуляют мужики? — Он с улыбкой поглядел на нас. — Ветераны, они могут, а?
— Да, загуляешь у твоего отца. Чаем поит, — сказал Кунгуров.
— Ай-яй-яй, какой отсталый человек. Ты бы еще самовар поставил.
— Во-во! — подхватил Кунгуров.
А Клава засмеялась. Видимо, посчитала, что сын очень удачно сострил.
— Ну, я вижу, у вас уже установился контакт, так что и без меня обойдетесь. Тем более у Игоря Петровича к тебе есть дело, Валерий.
Сын остро и раздраженно взглянул на меня. Я встал и ушел. Но не прошло и десяти минут, как Кунгуров явился ко мне оживленный, даже раскрасневшийся.
— Слушай, он толковый малый. Заинтересовался, да еще как!
— Ну вот, я рад за тебя.
— Да, есть надежда. Посмотрел фотографии, полистал письма. Сразу понял, какой это материал.
— Ну, очень рад, очень рад! — Я и в самом деле был рад. Мне не хотелось, чтобы Валерий оттолкнул Кунгурова. Зачем лишать человека даже малых надежд.
— Нет, он толковый. Понимает конъюнктуру. Ну, теперь дело за небольшим: подождать немного, пока ознакомится. Не знаю, кому как, но моему брату письма нравились. А он, знаешь, начитанный был. Понимал что к чему. Ну, ладно, не буду больше задерживать. Пойду. А ты тут все же посматривай. Он может закрутиться в своих делах и забыть, так ты напомни.
На другой день Валерий, как бы между прочим, сказал:
— А знаешь, книга-то может получиться. Я полистал вчера его письма. Ничего, ничего. И работы там не так уж много. Надо только пройтись по-редакторски. Интересный этакий гибрид может получиться. Документальная лирическая повестуха.
— Ну что ж, я рад за Игоря. Может, позвонить ему?
— Не сразу, не сразу. А то, чего доброго, подумает, что мне и делать там нечего. А я с ним меньше чем на три пятых гонорара не сойдусь.
Я с удивлением поглядел на него.
— Если работы немного, почему же тебе три пятых?
— Да только хотя бы потому, что без меня он и двух пятых не получит.
— А это честно?
— Ну, а как же? Ведь я же там свое имя поставлю. А это ответственность. Мое имя сейчас на виду. К тому же у нас существует градация в гонорарной оплате. Кто получает по полтораста за лист, а кто и по триста. Он же не писатель. Так что тут все в порядке. Кстати, а чего ты не попробуешь написать про свою изыскательскую жизнь? Наверно, немало было интересного?
— Всяко бывало, да не награжден я таким даром. Как говорится, бог таланта не дал.
— Ну вот видишь, все закономерно. Кто-то пишет, кто-то читает. Читать легче, чем писать, не правда ли? А я вот гляжу на тебя и думаю, какие мы с тобой разные. Все же на тебя тайга, тундры и пустыни подействовали.
