— Извини, срочная работа, — говорит он, склоняясь над рукописью.
— Да-да, — понимающе говорю я.
— Как хорошо, что ты приехал, — говорит Ирина, — а мама?
— Осталась с Николкой.
— А где же Валерией с Лилией? — В ее голосе звучат раздражение и ревность. Давно уже нет между нею и Лилей тех дружеских отношений: когда-то они были подругами. Собственно, Ирина и познакомила Лилю с Валерием.
— Куда-то ушли.
— Безобразие! Сделали из мамы домработницу. А ты чего, папа, смотришь?
— А что я могу сделать? Уж так у нее самой заведено.
— Нина, Боря, идите поздоровайтесь с дедушкой!
Нине четырнадцать лет. Она целует меня, привстав на цыпочки. Борису десять. Он молча подает руку, целоваться не любит. И если кто его поцелует, то долго вытирает рукавом щеку.
Вот досада, я ничего не привез им. Нина и не ждет, а Борис выжидающе смотрит на меня и неожиданно застенчиво улыбается.
— Дедушка, ты не смог бы достать мне жевательной резинки? Наверно, у Коли есть. А то ребята в школе жуют, а у меня нет.
Я вспоминаю, — действительно, Николка часто жует.
— Хорошо, я попрошу у него.
— Ни в коем случае! — резко говорит Дмитрий и обращается к сыну: — Ты же не жвачное животное.
— Да, у ребят-то есть, — обиженно тянет Борис.
— Мало ли что у кого есть. Надо рассчитывать только на себя. А попрошайничать нечего!
— Да ведь он мне не чужой, — говорю я.
Ирина делает мне знаки, чтобы я не спорил.
— А я говорю, не надо! — поворачиваясь к нам лицом, гневно говорит зять. — Не надо унижать моих детей!
— Ну, хорошо, хорошо, — успокаиваю я его.
— Ирина, приготовь чай, — говорит он. — А ты, Боря, иди делать уроки. Никто их за тебя не сделает.
Боря, опустив голову, ушел в свою комнату. Зять, глубоко затягиваясь, снова склонился над рукописью. Ирина ушла на кухню.
— Над чем трудишься? — немного выждав, спросил я.
— Да вот предложили причесать эту пухлую кипу, — он показал на объемистую рукопись. — Вот и причесываю. Месяца за три сделаю. Рублей пятьсот заработаю.
— Ну, если такая большая работа, почему бы тебе не стать соавтором?
— Почему большая? Нормальная. А для того чтобы быть соавтором, надо вместе писать... Но извини, мне надо работать. — И он склонился над столом.
Пришла Ирина, села со мной рядом на диван.
— Я с тобой, папа, вот о чем хочу поговорить. Даже хотела поехать. Все же нам надо как-то договориться насчет дачи. Почему мы должны жить на веранде, а Валерий в доме? Ты же знаешь, даже в июне бывает холодно, а в сентябре уже заморозки. Почему ему в доме? Тем более что он не всегда и живет на даче. У него и Дома творчества, и санатории. А у нас ничего нет.
Дмитрий втянул голову в плечи.
Я бессильно развел руками.
— Ты же знаешь, мать нянчила Николку, и ей удобнее было, чтобы рядом находилась Лиля. И они заняли комнаты. А теперь, если их на веранду, то ведь будет скандал.
— Но и мы так не можем. Я же вам не падчерица.
— Ну, зачем ты так говоришь...
— Скажи, а нельзя чередоваться с Валерием? Год он в комнате, год мы.
— Не знаю... Может, как-то пристроить еще комнату.
— У нас нет денег.
— Денег и у меня мало. От всех сбережений осталось две тысячи. А в пенсионные рубли не всегда уложишься. Кроме еды, еще есть расходы. Приходится добавлять...
— А ты поговори с Валерием. У него, наверно, есть деньги.
— Поговорю. Только вряд ли что выйдет.
— Да, — подал голос зять, — по-моему, на все это надо поставить хороший чугунный крестик!
— Ну, зачем уж так-то? — сказал я. — Что-нибудь придумаем. — И вполголоса, чтобы не слышал зять: — Вот ты говоришь, у вас нет денег, а почему тебе все же не взяться за монографию о Пластове? Вот и деньги.
— Для этого нужно сначала договориться с издательством.
— Так договорись.
— Ах, папа, ничего-то ты не знаешь. Ну, кто я? Никому не известный искусствовед. И никто не будет со мной заключать договор. А скажут: пишите, приносите, а там посмотрим. А я так не могу. Как без уверенности работать? Тем более если издательство захочет издать монографию о Пластове, то закажет известному искусствоведу...
Я гляжу на нее. Как она изменилась за последнее время, — пожилая женщина, а ей всего тридцать пять лет. Конечно, с дачей ей надо помочь, но как?
— Послушай, отец, что я тут вычитал, — подойдя к нам, сказал зять, держа в руке лист из рукописи. — Вот, слушай. — Голос его дрогнул. — «Осенью 1627 года в Мазовецких лесах, лежащих между Варшавой и Гродно, часто по ночам раздавался протяжный тоскливый рев. Жители окрестных деревень знали: это тоскует одинокая турица. Вскоре рев прекратился: турица погибла, и на земле не осталось ни одного тура». Представляешь? Все уничтожили люди. Ты только вдумайся в рев этой единственной на всем земном шаре одинокой турицы. Она зовет, и никто ей не откликается. Единственная, последняя!.. Вот так будет когда-нибудь и с людьми. Доиграемся со всякими бомбами до того, что на всем земном шаре останется, вроде той турицы, единственная женщина. Будет звать, выть, кричать, и никто к ней не придет, не отзовется. Никто! И она умрет от тоски, отчаянья и одиночества.
— Ну, не надо так мрачно, — сказал я, невольно содрогаясь от его слов.
— Действительно, хорошо, хоть дети не слышат, — сказала Ирина.
— А я и детям скажу. Про последнюю турицу должны все знать — и дети, и старики, — чтоб не было в будущем одинокой, последней женщины. — Он остро взглянул на меня, и в его глазах на мгновение промелькнули страдание и растерянность. — Слушай, отец, ты задумываешься о жизни?
— Естественно.
— А зачем она дана, жизнь-то, думаешь? Мне? Тебе? Ей?..
— Ой! — вскрикнула Ирина. — Совсем про чайник забыла. — Она вскочила и ушла.
—...Другому? Зачем она людям? — продолжал зять. — В чем наше высшее назначение, думаешь об этом? Вот мы появились на земле. Этому предшествовали миллионы метаморфоз. Миллионы лет природа создавала нас, разумных существ. И создала. А зачем мы ей? Для чего она создала нас? Неужели для того, чтобы губить ее в морях, океанах, лесах, пустынях, степях? Ведь мы же все уничтожаем! Все, что она дает нам. А может быть, мы — ошибка природы? Ведь может быть так, что природа, создав нас, совершила чудовищную ошибку и теперь своей жизнью расплачивается за нее. Ты думал об этом?
— Ну, не знаю, я бы так все же категорично не стал утверждать. Не все уничтожают. Есть такие, кто и защищает природу.
— А, брось, какие они защитники? Нет-нет, не возражай! Не хочу даже слушать! — Он махнул рукой и стремительно пошел к своему столу. Пить с нами чай он отказался.
— Чего это он такой взвинченный? — спросил я Ирину.
— Очень много работает. Но ничего, уже недолго осталось, в июле поедем на Юг. Хочется погреться. Буду целыми днями лежать на пляже, купаться и ни о чем не думать.
Дома разговор насчет дачи я даже не пытаюсь заводить. Знаю, ни к чему он не приведет. И с женой не стал говорить. А на другое утро поехал один. На месте будет виднее. К тому же посоветуюсь с Коровиным. Он из местных, плотник, живет неподалеку от меня.
Дача находится в семидесяти километрах от города. Было время, когда до поселка приходилось тащиться в пассажирском около трех часов, теперь электричка, час двадцать минут — и на месте. Немного автобусом — и вот моя дача, на берегу озера.
Когда-то здесь был пустырь. Теперь яблони, вишни, слива. Перед домом небольшой цветник.
Начало мая, а холодно. Нынче весна неустойчива. Того гляди посыплет снег. Скворцы нахохлившись сидят у скворечен. Ветер раскачивает ветви. Но все же участок зеленеет и тюльпаны дружно прорезаются стрелами из земли.
Было время, когда дача стояла одна, но постепенно, год от году, стало все больше появляться домов, и теперь она стоит в их плотном кольце, с небольшим проходом к озеру.
Еще и еще раз оглядываю комнаты, — их две, и, сколько ни осматривай, не прибавится. Веранда. Конечно, в холодные дни на ней неуютно, сыро и даже знобко. Надо что-то придумать. Но что? Легче утеплить веранду, нежели пристроить еще комнату. А может, нам с матерью перебраться на веранду, а Ирине отдать нашу комнату? Можно и так. Но надо посоветоваться с Коровиным. Он толковый человек, хозяйственный.
Как всегда, этот человек в работе. Колет дрова. Перед ним целая гора поленьев.
— Здравствуй, Степан Сергеевич, — приветствую я его.
— Здравствуй, Олег Михайлович, — распрямляясь, говорит он.
— Запасаешь на зиму?
— Так ведь надо.
— Сам заготавливал?
— На этот раз нет. По-левому достались. Связисты прорубали просеку, вот и предложили. Тридцатка — шесть кубометров, целая машина. Без волынки. Взял две машины. «Дружбой» разделал, а вот теперь второй день колю. К вечеру думаю управиться.
— За два дня двенадцать кубометров переколол? — удивляюсь я неутомимости этого человека.
— Так ведь сосна да ольха. Они легко колются.
Ему под семьдесят, но на вид больше пятидесяти пяти не дашь. Прям, сух, сноровист. Передохнув немного, опять колет. Поленья и в самом деле легко отлетают в кучу.
