Он стал шарить за бортом пиджака, но в этот момент что-то раздвинулось в центре щита — и из Комсомольского Билета выскочил Клим Бугров. Пулеметные ленты перепоясывали грудь гимнастерки крест-накрест; из-под сбившейся назад буденновки виднелась окровавленная повязка; в руке он держал оголенную шашку, она подрагивала, и Лихачеву сквозь тишину замолкшего зала, казалось, было слышно, как шумно дышит Корчагин — то есть Бугров — словно только что спрыгнувший с взмыленного коня. Его перекошенный рот и огромные бешеные глаза выражали ту самую знакомую Витьке ярость, которая не раз вспыхивала в Бугрове на собраниях и в спорах.
— Значит, революция — не ваше дело?! — крикнул Корчагин, брякнув об пол шашкой.— А что вы — каждый из вас — сделали для коммунизма? Вы — наши потомки! Отвечайте!...
Гога Бокс и Капрончикова попятились, Медалькин с Богомоловым отшатнулись в сторону, давая дорогу Корчагину-Бугрову и он вышагнул вперед — уже дальше нельзя, дальше был край сцены — и тут вдруг погас свет, как будто с неба камнем рухнула огромная черная птица и все накрыла своим крылом.
«Мы погибли!» — пронеслось в голове Клима.
Он замер, ослепленный тьмой,— враждебной, клокочущей на разные голоса, тянущей к нему сотни мохнатых когтистых лап; теперь наступала она, зловещая, дикая, исступленно топая, хлопая сиденьями, взвизгивая и хохоча невидимой разинутой глоткой. Все пропало! Черное жесткое кольцо стиснуло его сердце. Что-то твердое ударилось в щеку и покатилось под ноги, и тут же он услышал тупой короткий удар в фанерный щит, возле которого стоял.
— Ой, что это? — воскликнула Майя.— Не хулиганьте!
Наверное, в нее тоже попали. Климу вдруг сделалось совершенно ясно: все подстроено, заранее подстроено, чтобы сорвать пьесу!
А тьма гоготала и орала:
— Долой!...
— Даешь танцы!...
Еще секунда — и все будет раздавлено, уничтожено, стерто!...
— Когда нам было восемнадцать, мы кричали: «Даешь Перекоп!» Вам— тоже восемнадцать, а вы орете: «Даешь танцы!» — Клим сам не верил себе — так громко звучал его голос, разом прекратились все вопли и гогот, и больше не было ничего, кроме этого голоса. Его тело била дрожь, словно он стоял по горло в ледяной воде.
— Мы умирали на баррикадах и в штурмах, нас жгли в паровозных топках и косили из пулеметов! Мы отдали свои жизни революции — и революция победила! Но дело, за которое мы боролись, продолжаете вы! Только изменники и предатели могут думать, что революция закончилась. Революция продолжается!
— Вас еще угнетают ложь и мещанские предрассудки, вас угнетает невежество и обывательское равнодушие — вы должны освободиться от этого страшного врага. Продолжается великая революция — Революция Духа! Ее бойцами являетесь вы!
Ага! Теперь он почувствовал, что в самом деле схватил враждебный мрак за глотку, заставил затихнуть и смолкнуть.
В секундной паузе, когда он переводил дыхание, за кулисами послышались торопливые шаги, потом прерывистый голос Киры:
— Лампы... Скорее, скорее лампы...
И это уже была надежда, еще тусклая, еще едва различимая — но сейчас все зависело от него, только от него!
И он заговорил с отчаянием и силой человека, который перебегает через реку по зыбкому весеннему льду; только бы добежать!... Нет, он был еще вынужден и кружить, и мчаться назад, и делать зигзаги — только бы не стоять на одном месте, тогда гибель, а ему нужно выиграть время. Он говорил — и, кажется, даже начинал различать в темноте лица — его слушали, слушали! И когда кончился монолог Павла Корчагина, он уже не думал ни о том, почему ведет этот странный разговор, ни о спасительных керосиновых лампах, которые где-нибудь в конце концов разыщут...
Он швырял теперь в зал те самые мысли, которыми была полна его жизнь, те мысли, которые столько раз повторяли они, сойдясь впятером — повторял их сейчас один на один с мраком, тишиной и тремя сотнями невидимых и близких людей.
— По всей планете гремит сражение за Будущее, за Счастье Для Всех. А мы зубрим учебники, танцуем на вечерах, сплетничаем — кто кому улыбнулся. Остальное — не записано в «Правилах для учащихся».
— «Наше дело шестнадцатое», «Сам живи и другим давай», «Моя хата с краю — я ничего не знаю»,— вот старые законы мещанина. И течет огненная река, а рядом — мутная канавка; шагает Большая жизнь — и рядом ковыляет брюхастенькое мещанское счастье. Мещанин спокоен, он ковыряет в зубах и думает: параллельные не пересекаются. Молодому мещанину это известно совершенно точно: на уроках геометрии он рассказывает об Эвклиде и получает пятерку. Ему наплевать, что Эвклида опроверг Лобачевский,— в учебнике об этом не написано! А Лобачевский уже сто лет назад доказал: параллельные пересекутся!... Канавка не будет вечно петлять вдоль огненной реки!
— Мещанин знает Ньютона — он только краем уха слышал об Эйнштейне. Эйнштейн не входит в программу! И он спокойненько живет в своем микромирке, даже не подозревая, что существует огромный макромир. Ему кажется, что его микрожизнь — это и есть жизнь, что его микрочестность — он кошельков не ворует! — это и есть честность. Но мы живем в макромире! Революция Духа взорвет микромир обывателей и мещан — и они увидят: их жизнь это прозябание! Их дружба — лицемерие! Их любовь — пошлость!
— Параллельные — пересекаются! И мы должны честно сказать всем обывателям и мещанам: вы видите в коммунизме царство брюха, которое жрет по потребностям, а мы — царство духа, способностям которого нет границ и пределов!...
Пока ошарашенно затихший зал слушал Клима, Кира и Мишка изо всех, сил барабанили в комнатку, где жила уборщица. На их счастье, у той оказались две лампы; но они обе были пусты. Уборщица не спеша отправилась в кладовку, разыскивать жбан с керосином. Кира, морщась, провела пальцем по мутному от пыли, стеклу и поискала глазами тряпку.
Вот, возьми,— Мишка вынул из кармана сложенный вчетверо свежий платок.
— Не жалко?...
— Бери-бери...
Что уж там взбучка от матери! У Мишки был такой вид, что если бы кровь могла заменить керосин, он бы, не раздумывая, наполнил обе лампы. Кира терла стекло и настороженно вслушивалась, не донесется ли через раскрытую дверь что-нибудь из зала.... Мишка впервые видел ее такой растерянной, даже подурневшей от волнения — губы дрожали, прядь волос упала на лоб, за нею — тревожный, лихорадочный взгляд.
— А вдруг Клим не выдержит — и все сорвется?..
Клим ни о чем не рассказывал Мишке, и Мишка никогда не расспрашивал Клима — но он обо всем догадывался, даже, может быть, о большем, чем было на самом деле. Он всех ревновал к Климу, даже девчонок, а Киру нет, наоборот, ему было приятно и немного смешно, что она так переживает, и хотелось ее утешить.
— Дай сюда,— он разорвал платок пополам и стал протирать второе стекло.— Вообще-то, конечно, надо поскорей, но Клим, если захочет — переговорит Вышинского. Особенно насчет мещанства. Тут он может говорить целые сутки, даже больше...
Наливая керосин, он плеснул себе на брюки, но ладно, черт с ними. Побежали!...
Они подоспели вовремя — конечно, Клим еще мог бы продолжать, но было бы глупостью надеяться, что зал еще долго удастся удерживать в повиновении при таких обстоятельствах. Тихий ропот вновь обрастал криками, кто-то громко посоветовал Климу заткнуться.
Два бледных светильника появились по обе стороны сцены — Клим шагнул навстречу одному из них, но чуть не упал, поскользнувшись. Раздался смех. Он нагнулся и поднял с пола что-то продолговатое, скользкое на ощупь. Огурец! Точно такой же, как и принесенный Игорем! Так вот оно — какая «закуска»! Первым желанием было швырнуть эту дрянь — но в кого? Где прячутся противники? Ярость, которая начинала уже выдыхаться, снова ударила в голову:
— Здесь есть герои, которым страшен яркий свет! Но мы и в темноте видим их лица — бледные лица трусов! Они режут провода и вопят, прячась за чужие спины. Они хотят заставить нас замолчать, потому что боятся спорить в открытую: им нечего сказать!
В ответ раздалось улюлюканье и возмущенные возгласы.
Конец пьесы был скомкан. Он очень походил на провал — по крайней мере так казалось всем артистам. Но Игорь, взбежав на сцену, бросился к Бугрову и, смеясь, затряс его, вцепившись в нагрудные карманы гимнастерки:
— Сегодня ты гений, старина! Ты произнес колоссальную речь!
В полутьме Клим не мог толком разглядеть Игоря: что это, безжалостная ирония?..
— Провал,— сказал Клим, оправдываясь.— Я сам вижу, что провал. Но что я мог сделать?.,
— Какой же провал? Ты слышишь, что творится? Никто не уходит — там чуть не передрались! Ты слышишь?.. Мы не можем дать им так просто разойтись и сейчас же объявим, что начинается обсуждение пьесы! Понимаешь? Спор, диспут, называй как угодно!
Клим не узнавал Игоря: куда девалась его холодноватая сдержанность? Прежде, чем Клим успел ему что-нибудь сказать, Игорь уже ринулся к занавесу и нырнул в его складки. Тонкий, резкий турбининский голос прорезал смутный гул...
