— Провал,— сказал Клим, оправдываясь.— Я сам вижу, что провал. Но что я мог сделать?.,
— Какой же провал? Ты слышишь, что творится? Никто не уходит — там чуть не передрались! Ты слышишь?.. Мы не можем дать им так просто разойтись и сейчас же объявим, что начинается обсуждение пьесы! Понимаешь? Спор, диспут, называй как угодно!
Клим не узнавал Игоря: куда девалась его холодноватая сдержанность? Прежде, чем Клим успел ему что-нибудь сказать, Игорь уже ринулся к занавесу и нырнул в его складки. Тонкий, резкий турбининский голос прорезал смутный гул...
«Нет, уж это... Уж это слишком!» — решил Алексей Константинович и стал пробираться к сцене. С тех пор, как в зале погас свет, он чувствовал себя совершенно беспомощным. Его толкали со всех сторон, его голос терялся в общем гомоне, он безуспешно пробовал восстановить порядок, хотя не представлял себе толком, о каком порядке может быть сейчас речь. И обрадовался, когда все уладилось само собой с помощью Бугрова и его товарищей. Находчивые ребята! После того, как он сорвался и накричал на них, у Алексея Константиновича остался в душе неприятный осадок. Хорошо еще, что Белугин, сославшись на нездоровье, не пришел на вечер. Вот Вера Николаевна... Как жаль, что ее вызвали на совещание в горком! Она бы нашла, чем осадить Ангелину Федоровну... А он краснел и бледнел, как мальчишка, и даже, подавая ей пальто, бормотал оправдания, ссылаясь на райком комсомола... При чем тут райком? Просто — молодцы ребята! Однако Алексей Константинович испытал немалое облегчение, когда пьеса кончилась. И вдруг...
— Вы что?... Вы... Вы, может быть, уже назначены директором, а я — ваш ученик?...— он подумал, что сейчас опять собьется на фальцет и получится глупо и нехорошо, как и в тот раз.
— Да нет же, Алексей Константинович, вы только послушайте...
Его обступили, его упрашивали, ему доказывали, что обсуждение — это очень важно, даже важнее, чем сама пьеса... И они охотно признают любую критику...
Ведь он и сам утверждал: в комедии много недостатков...Алексей Константинович смягчился.
— Ох и дипломаты... Но как же вы могли сами, даже разрешения не спросили?..
— Значит можно?..
Алексей Константинович погрозил пальцем:
— Только смотрите, чтобы... Ничего такого!
На сцене закипела такая веселая суета — кто стирал грим, кто перетаскивал декорации, кто расчищал место для трибуны — и во всем этом сквозило столько азарта и пыла, что Алексей Константинович с грустью вздохнул: «И мы когда-то были рысаками»,— и, прихрамывая, спустился в зал.
Павел Ипатов и Костя Еремин,— он играл в пьесе вместе со своим дружком Емельяновым,— отправились исправлять проводку, диспут же решили открывать немедленно.
На авансцену вынесли стол, по краям поставили лампы — их тусклый свет выхватывал из темноты два-три передних ряда, остальные тонули во тьме. За столом уселись Клим, Игорь и Мишка. От Гольцмана разило керосином.
— Тебя можно зажечь вместо «молнии»,— усмехнулся Игорь, снова обретая свое ироническое спокойствие.
— Идиот,— сказал Мишка тихо.— Я же старался...
Клим встал. Тени острыми языками колыхались на его лице.
— Кто первым? — без всякого вступления сказал он.
12
И грянул бой...
Куда там — Полтаве!
Гулы Перекопа и Каховки, эхо Царицына и Волочаевки отдались, раскатились под низкими сводами школьного зала, только вместо золотопогонников —
ПО МЕЩАНСТВУ! ПО ОБЫВАТЕЛЬЩИНЕ! ПО ПРЕДРАССУДКАМ! ПО ПЕРЕЖИТКАМ! —
ОГОНЬ!Обсуждение? Спор? Диспут?
Рукопашный!
Были минуты — Климу казалось, вот-вот рухнут скамьи, вал аплодисментов, свиста, топота неистово хлынет на сцену, в щепки разнесет фанерную трибуну.
Тогда Игорь — бледный, каменный — подходил к самому краю сцены и ждал, скрестив руки на груди, пока буря уляжется, утихнет.
И зал постепенно смолкал, и снова сцена со столиком, как холм, возвышалась над полем битвы, и они — трое — командовали отсюда своей отважной армией. Там, внизу, стиснутые в проходе, толпились участники пьесы — надежные, готовые скорее умереть, чем сдаться!
Никогда еще не видел Клим, чтобы таким яростным белым блеском блестели светлые михеевские глаза.
— Нам хотели показать спектакль о советской молодежи. Но вместо этого здесь вывели целую галерею пошляков и уродов. И пытаются внушить, будто бы это и есть наша советская молодежь! Но вспомните «Молодую гвардию» и другие книги и кинофильмы.. Там действительно говорится о нашей молодежи — о ее таких замечательных качествах, как патриотизм и идейность. Что же сделали Бугров и Турбинин? Они залили грязью и очернили...
Мишка стонал: «Ну и подлец!» — стучал по столу кулаком; Клим ругался вполголоса.
Свист и аплодисменты заглушили последние слова Михеева:
— Нетипично!...— сказал он и стал спускаться.
Клим вскочил, метнул вдогонку:
— А огурцы бросать — это типично или не типично?...
— Какие огурцы? — остановился Михеев.— Я лично не видел никаких огурцов.— Скромно-торжествующий, направился он к своему месту.
Будь у Наташи Казаковой голос послабее — погаснуть бы ему:
— Мне бабушка рассказывала...
Крики:
— Что еще за бабушка!
— Долой бабушку!
— Мне бабушка рассказывала, в прежние времена хорошей считали ту сваху, которая кривую невесту замуж выдаст... А советская молодежь — не кривая невеста, товарищ Михеев, свахи ей не нужны!
Крики:
— Верно! Крой их, Наташка!
— Мы не меньше вашего любим героев «Молодой гвардии», только мы не хотим за них прятаться! И вам не дадим! «Слава, слава, слава героям!... Хватит, довольно, воздали им дани: сегодня поговорим о дряни!»
В зале рвануло:
— А мы не хотим!
— Как вы смеете!..
— Кто вам позволил!..
На трибуну выпорхнула девушка, воздушные рукавчики, розовый бантик:
— Это же просто ведь оскорбление для нас всех! Разве так выражаются в культурных местах?..
Игорь с тигриной лаской спросил, учтиво улыбаясь:
— А вы с Владимиром Владимировичем не знакомы?
Девушка вспыхнула:
— С кем?..
— Был, знаете ли, такой величайший поэт нашей советской эпохи... При случае познакомьтесь. Это его слова.
В зале смех. В зале хохот. Из дальнего ряда — враждебный голос:
— Маяковский жил в другое время!
Клим сорвался со стула, стол шатнулся, керосиновое пламя бурым языком лизнуло стекло.
— Кто говорит, что Маяковский умер?..
Тот же голос:
— Он застрелился!
Игорь:
— Его затравили мещане!..
Голос:
— Вы слишком много на себя берете!
Клим:
— А вы не беспокойтесь — мы выдержим!..
Щелк-щелк, звяк-звяк, остроты клинками вышибают искры. Ракеты, фейерверк, бенгальский огонь...
— Не слишком ли много острот, Игорь? Так мы ничего не докажем...
— Чего ты хочешь? Пусть позлятся!..
А зал все неистовей, топот, крики, скошенные рты:
— Неправда!
— Правда!..
— Крой, Бугров!..
— Не-ти-пич-но!!!
Косолапо, медвежьей перевалочкой, напирая широкой грудью на перегородивших проход, тронулся Лешка Мамыкин.
Куда он? Зачем он?..
Стоял на трибуне, переминаясь, как будто посреди болота выискивал ногой твердую кочку.
По рядам — хохоток.
И дернуло же его!..
Клим отвернулся, чтобы не смотреть на Лешку: никогда не выступал — собьется, срежется, сгорит со стыда!..
Лешка глотнул воздуха, скользнул тоскливыми глазами поверх голов:
— А вы не смейтесь. Я ведь не смеялся: слушал. Не про то мы тут говорим. Про ерунду всякую. Не о том надо... Как мы живем? Для чего?..
— А ты за других не расписывайся!..
— Ты про себя!..
Лешкино лицо потвердело, маленькие глазки вспыхнули ярким злым светом:
— А что, побоюсь, что ли? Скажу! — на руке его, судорожно вцепившейся в край трибуны, побелели пальцы.— Ну, вот! Человек я пустой. Зряшный. Десять лет проучился — а что я знаю? Хорошую отметку поставят — я радуюсь. Когда мне правду говорят — не люблю. Про кого плохо думаю — про себя таю, про кого хорошо — тем завидую. Где человека обижают — я стороной: как бы и меня не задели. Что я хорошего людям сделал? Ничего. Может, я еще пятьдесят лет проживу, а может — один день. Спросите меня: зачем ты, Лешка, свои восемнадцать лет прожил? Что я скажу? Не знаю.
Тяжелые, булыжные, гневом налитые слова бухали в притихший зал:
— Надоела мне такая жизнь! Не хочу больше. Надо по-умному, по-правильному, а — не умею! Чем о пустяках спорить, давайте подумаем: как жить дальше станем?.. Как?..
Витька Лихачев уперся локтями в спинку перед ней скамейки, жарко дышал в чью-то макушку, слушал. Витька всем, кто против Бугрова с Турбининым, хлопал без разбора, любому, кто за — орал «долой!» Орал из обиды, из протеста: насмеяться хотели? Нате! Ешьте!..
