10
Встретились в маленьком дворике перед одноэтажным деревянным зданием, в котором помещался райком комсомола.
— Горим?
— Горим!
Рая Карасик жалобно пискнула:
— Догораем!
— Долой паникеров! — Наташа Казакова сунула в рот четыре пальца и засвистела так оглушительно, что воробей, прыгавший по краю райкомовской крыши, пугливым комочком шарахнулся в небо.
— Тише, девочки! — возмутилась Майя.— Райком ведь!
— Вперед,— сказал Клим и первый решительно шагнул на скрипучее крылечко.— Со щитом или на щите!
— Лично я предпочитаю со щитом,— серьезно пошутил Игорь.
— И я,—сказала Майя.
— и я,— сказала Кира.
— И я тоже,— сказал Гена Емельянов, который замыкал шествие.
Всей ватагой они ввалились в небольшую приемную.
— Где товарищ Терентьев?
— Его нет.
Белокурая девушка на секунду оборвала бойкое стрекотание машинки, проснувшимся взглядом окинула ребят.
— А вы что — все к нему?
— Все,— воинственно подтвердил Клим.— А когда он будет?
— Не знаю.
Стрекот машинки возобновился.
— Хорошо — сказал Клим с угрозой.— Тогда мы раскинем шатры!
В приемной рядком стояли четыре стула. Никто не садился. Из принципа. Девушки — потому что не хотели, чтобы по обывательской морали — «слабый пол» — ребята уступали им место. Ребята — потому что принципы — принципами, а сидеть, когда другие стоят,— вдвойне глупо. Так они стояли возле пустых стульев, пока Мишка Гольцман не объявил, что равенство — прекрасная вещь, и не опустился на средний стул, широко расставив ноги в забрызганных грязью сапогах. Вслед за ним кое-как разместились и остальные.
Клим посматривал на часы. Ожидание казалось тем более нестерпимым, что Терентьев их обязательно поддержит, в этом Клим ничуть не сомневался. Терентьев — не перестраховщик, вроде Алексея Константиновича, Терентьев — это человек! «Если вы правы — добивайтесь!»—сказала Вера Николаевна. Что ж, добьемся!..
Мишка вспомнил про Яву, про то, как они сидели — втроем, с Михеевым,— тут же, в приемной, и тоже дожидались. А потом они ушли ни с чем. Он рассказывал о давних событиях с видом старого ветерана. Смотрели на Мишку с уважением, один Игорь посмеивался, да и Клим посмеивался вместе с ним. История с Явой стала далеким прошлым, наивным, как бумажный кораблик. С тех пор все переменилось, и даже в райком явились они уже не вдвоем с Мишкой — Михеев не в счет — но целой армией — восемь человек! Они могли бы прихватить с собой еще столько же. Но зачем? Не штурмовать же крепость они собрались!..
— А вдруг у нас ничего не получится? — испуганно всплеснула руками Майя, соединив на груди ладошки.
— Ерунда,— сказал Мишка, пренебрежительно шмыгнув носом.— Вот когда мы собирались в Индонезию...
Прежние времена у него всегда выглядели куда героичнее нынешних.
Рывком распахнулась дверь. Быстрой, напористой походкой в приемную вошёл молодой человек в черном шелестящем плаще и зеленой фетровой шляпе. Клим не сразу распознал в нем того самого весельчака-инструктора, который советовал им обратиться прямо в Министерство иностранных дел. Да, да, у него еще тогда сломался аккордеон, и Хорошилова называла его Женькой... Не то Карповым, не то Карпухиным...
Но сейчас его широкоскулое лицо казалось хмурым и озабоченным. Он подошел к машинистке, щелкнул о ладонь кожаными перчатками:
— Готово?
— Готово, Евгений Петрович.
Она торопливо протянула ему несколько листков. Он придирчиво пробежал их, часто моргая, как будто в его узкие Щелки-глаза попала соринка. Последний вернул:
— А место для подписи? По-моему, мы договорились..
Машинистка поспешно вложила под валик чистый лист, передвинула каретку.
Карпухин остановился у двери, расположенной напротив кабинета Терентьева. Он словно только теперь заметил примолкших ребят.
— Ко мне?
— Нам к секретарю... К первому. Да? — порывисто вскочила Майя и оглянулась на своих друзей.
Карпухин повернулся к ней широкой глянцевитой спиной. Он долго стоял перед закрытой дверью, видимо, никак не мог отыскать ключ. Карпухин перерыл все карманы, вдруг об пол звякнул маленький блестящий предмет. Губная гармошка. У Карпухина побагровел затылок. Он как-то суетливо наклонился, подхватил ее, и в этот момент лицо с большими, смешно торчащими ушами, как бы застигнутое врасплох, стало таким добродушным и простецким, каким видел его Клим год назад. Только тогда Женька носил не шляпу, а кепку.
Но Клим подумал, что шляпа с примятыми, обвисшими полями заломлена так же лихо, как та кургузая кепочка с отчаянным козырьком.
И когда Карпухин все-таки отыскал ключ, и дверь за ним закрылась, и с помощью белокурой девушки они неожиданно выяснили, что он уже не инструктор, а секретарь райкома — правда, не первый, а второй, Клим предложил:
— Чего ждать? Двинули ко второму!
...Евгения Петровича Карпухина ничуть не удивляло то, что он стал секретарем райкома. Это удивляло Женьку Карпухина, никак не ожидавшего, что на пленуме, после перевыборной конференции, выкрикнули его фамилию, хотя имелась другая кандидатура, заранее подготовленная, согласованная, подходящая по всем статьям. А Женька...
Ну,— а что — Женька? Кто не знал разбитного инструктора из райкома? Он и на трибуне, он и в перерыв: баян на колени — и каблуки сами выстукивают чечетку! Душа-Парень! А к тому же учился в техникуме, два года на комсомольской работе, и — прост, не бюрократ какой-нибудь... Потянет!..
Женька впервые за всю жизнь услышал в тот день о себе столько лестного. И, вернувшись домой, учинил в зеркале критический осмотр. Лицо секретаря райкома выглядело явно не авторитетно: улыбка на пол-аршина, нос, похожий на разваренную картошку, и вдобавок — уши, такие уши — хоть ножницами отстригай!
Инструктор со всем этим еще мог как-то мириться. Но Женька представил себе первого секретаря райкома партии товарища Урбанского: вот это секретарь! За пять километров отличишь... Он попробовал прижать уши к голове — безухое лицо казалось печальным и даже глуповатым. Зато подбородок... Он выпятил вперед подбородок — и лицо сразу приобрело нечто гранитное, джек-лондоновское.
Женька немного утешился. Он занял денег и купил себе черный клеенчатый плащ и шляпу. Вначале шляпу носил с опаской: того и гляди ветром сдует, дергал за поля, стараясь нахлобучить поглубже. Ему сказали, что он смахивает на мексиканца в сомбреро. Что такое сомбреро, Женька не знал. Он обиделся. И когда к нему, в кабинет влетела Шурочка Хорошилова и по привычке назвала его «Женечкой», он поправил: «Петрович» — и выдвинул подбородок. Но ему стало неловко, и он добавил: «Конечно, между нами ты зови меня как хочешь, но если у меня народ...»
А народа к Женьке приходило много. Ребята в порыжелых гимнастерках — чтобы он устроил их на работу; хлопцы, не ладившие с начальством,— чтобы он восстановил справедливость; молодожены — им требовалась комната, какая ни на есть — но своя; девушки — те, что жаловались на любимых, которые их больше не любят.
«Если бы я был господом богом...» — думал Женька. Но он не был господом богом. Он только не хотел в этом признаться, когда на него смотрели такие доверчивые, такие ждущие глаза. И Женька бегал, хлопотал, звонил, угрожал. Тем, кто повыше, он туманно обещал: «Мы сообщим, кому следует»... Тем, кто пониже: «Мы еще продолжим наш разговор на бюро!» Это производило впечатление. Но не на всех. И тогда он говорил — тем, кто приходил к нему: «Зайдите через неделю». И потом опять: «Зайдите после пятнадцатого...»
Он приглядывался к Урбанскому. У того все получалось — без шума, без крика, спокойненько: сказал — и крышка. И Терентьев: бывший морячок хоть и был со многими на ножах, однако с ним считались.
Авторитет! И Женька перенимал: у одного — сосредоточенно суровый вид, у другого — властную хозяйскую походку.
Правда, из Евгения Петровича Карпухина — второго секретаря райкома — еще то и дело выпирал лопоухий инструктор Женька Карпухин. И это мешало. Вот и сегодня — губная гармошка!..
Он давно уже забросил баян, а с губной гармошкой никак не мог распроститься. Хотя только и делал, что носил ее в кармане. И вдруг... Что про него могли подумать эти, в приемной?.. Он очень разозлился на себя, и прежде, чем приняться за работу, вытянул из кармана гармошку — изящную, маленькую безобидную игрушку, еще согретую теплом его тела,— и, как будто она жгла ему пальцы, швырнул ее в самый дальний угол нижнего ящика письменного стола...
Когда впоследствии товарища Карпухина упрекали в политической близорукости и отсутствии бдительности, он держался стойко и начисто отвергал все обвинения. Но наедине с собой он сознавался, что виноват, виноват во всем, что случилось.
Он был виноват уже в том, что недостаточно твердо сказал: «Я занят»,— хотя он действительно спешил закончить отчет о воспитательной работе среди молодежи, над которым трудился с утра, еще не набив руку на отчетах; торопился еще и потому, что через час должен был проводить собрание на Ремзаводе номер два. Но он сказал «я занят» без необходимой твердости, и принятая им поза-символ: левая рука на телефоне, правая, с пером, как бы на излете замерла над чернильницей — эта поза тоже не оказалась достаточно выразительной, не такой, как, например, у Урбанского. И поэтому девушка с длинными косами, брошенными поверх пальто, умоляющим жестом прижала к груди ладошки и воскликнула: «Но вы нам так нужны!»— и вслед за ней ребята, довольно робко скучившиеся у порога,— те самые, что были свидетелями его позорной промашки с губной гармошкой,— заговорили, заперебивали друг друга, окружили стол, за которым сидел Женька, не то чего-то прося, не то требуя, Женька сразу не понял.
