— Где ж вы были, мама! На концерт опаздываю…
— Гуляла! Где ж я была!.. — сердито отозвалась мать. — С хутора гонят, а тебе — концерт! Хоть бы каплю о жизни подумала. Взрослая уже!..
Маринка знала, что их должны переселить. Она слышала об этом в Грабовке и совсем не удивилась, а обрадовалась. Наконец-то сбудется ее мечта. В Грабовке веселее. Там и клуб, и библиотека. А главное, близко в школу! Хоть последний год отоспится, не будет вставать в пять часов утра и спешить на уроки.
— Это же хорошо, мама.
— Глупство! — огрызнулась мать.
Софья достала из-за пазухи ключи и стала открывать замок. Руки ее тряслись, все еще не могла успокоиться. А войдя в дом, бросила на кровать плисовый сак и, хлопнув дверью, что вела на кухню, застучала там посудой. Маринка слышала, как что-то грохнуло на пол, зазвенело. Мать всплеснула руками, завозилась, кряхтя, очевидно, подбирая черепки. Маринка стояла у окна и только прислушивалась, понимая, что говорить с матерью в такие минуты бесполезно. Но когда сели за стол, не выдержала:
— Живем, как в лесу… Скука.
— Не к чему нам веселиться! — отрубила мать.
Разговор опять прервался. На концерт Маринка не пошла: уселась в уголке, раскрыла учебник ботаники. Но мешали другие мысли: «Как же так, — думала она, — мама сама жаловалась на хуторскую жизнь. А теперь…» В памяти вставали долгие зимние вечера. Сидит, бывало, мать на лежанке, смотрит в угол и вздыхает: «Хоть бы кто пришел, доченька!» Но кто? Самые близкие соседи — Адамчики, а до них больше двух километров.
Зимою Маринка с утра до позднего вечера находилась в школе. А то и совсем не возвращалась. По воскресеньям тоже не сидела дома. Поест и к подругам — на Синие хутора. Это еще дальше, чем до Адамчиков. А когда приходила, нередко заставала мать с заплаканными глазами. В такие минуты она начинала что-нибудь рассказывать, чтоб только развеять мамино горе. И они долго не ложились спать. А едва занимался рассвет — под окном, как всегда, появлялся Василек:
— Э-ге-гэй, Маринка! — кричал он.
И они поспешно уходили в Грабовку, боясь опоздать на уроки. Случалось, особенно в холода или распутицу, Маринка подолгу жила в Грабовке и, наконец, соскучившись по матери, неожиданно заявлялась — радостная, сияющая. И тогда мать прижимала ее к груди, как маленькую:
— Родненькая ты моя!
Разводила самовар, поила дочку чаем и все подкладывала ей варенье на блюдечко.
…Яблони расцвели как-то сразу, за одну ночь. Стояли белые, красивые, как невесты, собравшиеся к венцу. Придя с поля, Софья подолгу любовалась ими, подходила к своей заветной, что протягивала ветки к самой дорожке, и жадно вдыхала тонкий ароматный запах. Сад не давал ей покоя. Просыпалась ночью и с тревогой поглядывала в окно: а нет ли заморозков? А то облокотясь на подоконник, всматривалась в темноту. И тогда вдруг начинало казаться, что там не яблони, а белоснежные простыни, которыми чья-то заботливая рука прикрыла деревья до рассвета.
Маринка готовилась к экзаменам и почти не появлялась на хуторе. Мать по-прежнему коротала свое одиночество. Она была довольна тем, что ее не трогают, что с переселением все заглохло. Не беспокоили и соседа. Но случилось другое. К Луке Лукичу приехал агроном Шабунин. Он составил акт о потраве колхозного жита и потребовал, чтобы хозяин расписался. Лука Лукич понял, чем пахнет, и стал отказываться, но видя, что агроном настаивает, открыл шкаф и поставил на стол бутыль с настойкой. Агроном пить не стал. Лука Лукич встревожился, и когда Шабунин вышел и стал усаживаться в бричку, стоявшую у крыльца, хозяин незаметно сунул ему бутыль под сиденье.
Ничего не подозревая, агроном подъехал к правлению колхоза и только там, случайно, обнаружил тайный подарок. Он пришел в ярость:
— Купить хотел… Подлец!
В тот же день дело о потравах было передано в суд. Софья думала, что после этого Адамчика вызовут в сельсовет и прикажут переселяться в Грабовку. Ее волновала не столько судьба соседа, как своя собственная. Чего доброго, приедет начальство, наделает шуму и предложит заодно с Адамчиком покинуть хутор. Но все кончилось штрафом.
В воскресенье утром к хутору подкатил зеленый «козлик». Софья сразу узнала машину председателя колхоза. Покручивая рыжие усы и кряхтя, Ферапонт Кузьмич вошел в хату.
— Ну, принимай гостей, волчиха! — сказал басом.
— Гостям всегда рады… Но какая ж я волчиха?
— Самая настоящая. Форменная… — не то в шутку, не то всерьез проговорил председатель. — И не стыдно тебе?
— Ферапонт Кузьмич…
— Пятьдесят лет Ферапонт Кузьмич, — перебил он, — но такой, как ты, не видел. И что тебя здесь держит? Не хата — нора волчья! — он посмотрел на провисший потолок, на покосившиеся стены. — Новую построим!..
— И в этой доживу: смерть не за горами.
— Тьфу тебе в потылицу! — поднялся Ферапонт Кузьмич. — Совсем сдурела баба… Мужика тебе, а не смерти!
— Кому я нужна?
— Ого! Только свистни — сразу налетят.
— Так и налетят…
— А что ж ты думаешь? Баба як баба — все на месте. Работящая. Да и годов сколько — тридцать пять? Самый, как говорится, смак… Одним словом, дура ты, Сонька!
Председатель снова присел на лавку, снял соломенную шляпу, обнажив редкие седеющие волосы:
— Шутки шутками, — заговорил другим тоном, — а у меня к тебе дело, Ивановна. Только ты не обижайся, что дурой назвал. От полной души, так сказать… Работаешь ты хорошо, честно. Но кто ты такая? Рядовая колхозница. А думается — расти надо! Тебе, с таким характером, как раз звеном командовать. И ничего тут страшного. Не святые горшки лепят… У Марфы, сама знаешь, не ладится…
Услышав такие слова, Софья ободрилась: «А что, — подумала, — стану звеньевой и тогда они меня не тронут». Но тут же словно кто невидимый зашептал ей в уши: «Смотри, будет хуже. Сделают начальницей, а потом вызовут в сельсовет и скажут: «Звеном руководишь, сознательная. Показывай пример, бери ссуду, переселяйся». И ей уже казалось, что Ферапонт Кузьмич заехал неспроста, что они с Туркевичем давно все обдумали, а теперь вот сидит на лавке, усмехается.
— Куда мне в звеньевые… Пусть кто помоложе, — наконец вымолвила хозяйка.
Ферапонт Кузьмич не принял ответа. Он посоветовал хорошенько подумать и потом, через недельку, сказать.
Софья думала, но не о том, чтобы стать звеньевой, а о хуторе. Как же можно уйти отсюда? Бросить дом, построенный Григорием? Встревоженная, одинокая ходила по саду, не находя себе места. А тут еще мысли о дочери: почти взрослая — не успеешь оглянуться, как замуж выдавать пора… И Софье не хочется упустить такого парня, как Василек. Спокойный, хозяйственный — весь в отца.
Ночью дважды срывался дождь, но Софья ничего не слышала. Проснулась, когда кто-то забарабанил в окно. Подняла занавеску и различила прилипшее к стеклу мокрое лицо Маринки. Босая, в ночной рубашке, вышла в сени, чтобы открыть. Дочка бросилась ей на шею:
— Мама! Как хорошо! Музыка, танцы. Мы прямо с выпускного вечера!..
Софья только теперь увидела Василька, стоявшего под яблоней. Вздрогнув, попятилась в хату, начала поспешно одеваться.
— Зови его, — крикнула дочери. — Что ж он там мокнет, как чужой!
Маринка промолчала. Василек постоял немного и, пожелав доброй ночи, пошел, как всегда, напрямик к своему хутору.
Светало. Мягко ступая, чтобы не разбудить дочь, Софья прошла в кухню. Но не успела умыться, как появилась Маринка.
— Что с тобой? — удивилась мать.
— Ничего. На работу пойду.
— Отдохнула бы…
— Мы договорились… — Она не сказала, с кем и о чем договорились, но мать поняла: конечно, с Васильком. И втайне порадовалась этому.
Дочка ушла, а Софья долго смотрела ей вслед через окно. Вот Маринка поднялась на бугорок, помахала кому-то рукой. Там, где начинается льняное поле, будто стая гусей, мелькали белые платочки… Софья решила было не выходить на работу, но тут же спохватилась: как можно! Только вчера председатель хвалил ее, а сегодня — на тебе! — вместо себя дочку прислала. Наскоро позавтракав, повязала голову платочком и быстро пошла вслед за дочерью.
Домой возвращались вместе. Утомленные, но довольные шли рядом, похожие одна на другую, как сестры. По сторонам почти до пояса поднималось голубое жито. Где-то в глубине поля кричал перепел. Софья то и дело поглядывала на дочку. Временами ей казалось, что рядом идет не дочь, а Зоя, с которой она дружила в девичьи годы, что сейчас они возьмутся за руки и запоют свою любимую «Реченьку». А там, у леска, услышав песню, навстречу выйдет Григорий… Только слово «мама» одергивало ее, возвращало из минувшего к действительности.
— Ну что вы упрямитесь? Неужели не понимаете? — опять говорила Марина.
— Какая ты бойкая! — остановилась мать. — Переселение — это ж не шутка. Ну, переедем с тобою в Грабовку, начнем строиться, залезем в долги… А потом что?
