Отвернись я тогда и попытайся размыслить, дабы найти объяснение моей находке, открылась бы передо мною мирная благая участь. Но будто сам сатана распалял то любопытство, которое влекло меня дальше.
В свете, пробивавшемся снаружи, видел я, что находился в комнате, возможно, сделанной из пещеры, бывшей тут прежде.
Темнота не позволила мне точно определить ее размеры, но я не только мог стоять во весь рост, но и, подняв руки, не касался потолка, а раскинув их в стороны, не доставал до стен.
В полумраке все же распознал я посреди неровного пола каменный блок, размером примерно с переплетенную рукопись[105]. На этом камне была какая-то резьба. Несколько букв, которые я смог кое-как разглядеть, показались мне похожими на еврейские, возможно, арамейские и латинские. Впрочем, изучая их, я больше полагался на свои пальцы, чем на зрение, потому что свет был очень уж скуден.
Мог ли это быть тот самый короб, о коем говорилось в еретических писаниях гностиков? Камень на ощупь был тем самым, которого так много в Лангедоке. Посему я решил, что вырезан он, скорее всего, там, где я его нашел[106]. Да и трудно мне было по-верить, что этакую тяжесть привезли сюда из Святой земли. Не разобрав надписи, не мог я узнать, чем заполнено сие вместилище, но влекла меня к этому знанию жажда не менее чувственная, нежели та, что порой гонит мужчину искать шлюху.
Нужно было немедля заняться тайной своей находки, но у меня не имелось света. Однако до обители было всего четверть часа пути, она виднелась из пещеры. Одна тонкая свеча своим огоньком утолила бы мой голод к знаниям, бывший куда острее, нежели то, что живот мой когда-либо испытывал, желая пищи.
Я бежал так, будто весь ад гнался за мною по пятам. Как оказалось, так оно и было на самом деле. Под портикулом[107] я промчался, едва замедлив шаг, чтобы приветствовать стражей у входа. Двор обители пересек я бегом, вызвав всеобщее удивление, но нисколько не подумав о том, что такое поведение мое заслуживает порицания[108], я так спешил, что даже не свернул к галереям, окружающим двор, что надлежало сделать, дабы выказать смирение, отказавшись от широкого прямого пути. Нет, я промчался посередине, нисколько не обращая внимания на то, что некоторые братья принуждены были посторониться, чтобы уступить мне дорогу. Оказавшись внутри, я все же подавил порыв выхватить из шандала первую же горящую свечу. Придя в свою келью, отыскал я заготовленную впрок свечу, затем зашел в капеллу и зажег ее от одной из неугасимых свечей. Столь велика была моя поспешность, что я чуть не забыл преклонить колени, прежде чем покинул храм.
Возвращаться в пещеру мне пришлось не столь торопливо, ибо я вынужден был бы вернуться в обитель, дабы снова возжечь огонек, ежели бы моя свеча погасла при порыве ветра или даже неосторожном шаге.
В пещере я опустился на колени возле камня и прикрыл свечу ладонью от сквозняка. Латинский текст оказался столь архаичным, что мне с трудом удалось его расшифровать. К тому же камень, в котором вырезана была надпись, преизрядно раскрошился.
Когда же разобрал я, что там было написано, случилось так, будто холодная рука сатаны стиснула мое сердце и я погрузился во тьму. Не знаю, долго ли я пребывал вне сущего мира, но, очнувшись, пожалел, что пришел в себя. Если верить тому, что гласила вырезанная надпись, во вместилище сем содержалось то, о чем я даже теперь не дерзну упомянуть. Огонь, ждущий меня в скором будущем, окажется недостаточно горяч, чтобы избавить мою душу от гибели, ибо такова была надпись, врезанная в тот камень.
Я лишился разума и не ведал, что творил. Поистине, был я обуреваем демонами, ибо прежде всего попытался снять каменную крышку. Но милосердием Божьим она оказалась слишком хорошо пригнана и не поддалась мне. Ежели бы я преуспел, то, несомненно, ждала бы меня участь, подобная той, что постигла жену Лота, ибо то, что открылось бы моим глазам, было бы не менее отвратительно Богу, чем уничтоженный им Содом. Сле-дующей же мыслью моей было сообщить о находке тем, кто мудрее меня и приблизился к Богу более, нежели я, дабы объяснили они мне, что я нашел. Теперь я понимаю, что сие было тем же самым искушением, коим сатана соблазнил Еву, чтобы разделила она свое падение с Адамом и пустила бы недуг греховного знания распространяться, подобно чуме[109].
Я знаю, что пребывал отнюдь не в своем уме, ибо оставил в пещере недогоревшую свечу, что было расточительно. Однако сей грех — лишь один самых малых среди тех, что свершил я, повинуясь любопытству, вселенному дьяволом в мою душу.
Обратив взгляд к обители, я узрел, как из нее выезжает кавалькада. Всадники были облачены в доспехи, будто собирались в бой. Среди них признал я Гийома де Пуатье, Тартуса-немца и прочих тамплиеров, искушенных в военном деле. Следом плелись ослы, навьюченные так, словно воинов ожидала продолжительная кампания. Прежде чем я достиг стен, они скрылись из виду, оставив после себя лишь тучу пыли.
Увидев, что портикул поднят, а охраны при входе вовсе нет, испытал я крайнее изумление, ибо понимал, что если бы братья отправились громить захватчиков, угрожающих папскому престолу, то они обязательно позаботились бы о защите своей обители.
Внутри же застал я полное разорение. Свиней и быков выпустили на свободу, и они беспрепятственно разгуливали в монастырских садах, а куры и утки разбегались прямо из-под ног. Найти Филиппа я не смог и предположил, что он ушел со своим господином. Келарь же оказался в кладовой близ трапезной и горестно взирал на вино, растекшееся по полу из бочек с выбитыми затычками, и припасы, раскиданные по полу. Все свиде-тельствовало о том, что провизию в дорогу собирали второпях.
Келарь был стар и очень пристрастен к порядку, из коего черпал свои силы. Когда сей почтенный человек заговорил, голос его дрожал, как будто был он убит горем.
— Они ушли, — сказал старик, прежде чем я успел спросить его, что произошло. — Приехал гонец из Парижа от самого брата де Моле[110]. Он приказал всем братьям, не занятым другими делами, забрать святые реликвии, опустошить казну и взять с собою припасов на семь дней. А зачем, для чего, почему — я не ведаю.
Это было более чем странно. Братья, «не занятые другими делами», как раз и были рыцарями, понаторевшими в искусстве войны. Они покинули обитель, оставив ее на попечение тех, кому надлежало лишь споспешествовать им. Если бы отбывшие рыцари направлялись на битву, вряд ли приказали бы им взять с собою святые реликвии Храма и казну. Все это отнюдь не след подвергать превратностям войны. Я был столь увлечен ядовитым моим открытием, что счел, будто сие лишь прихоть Великого магистра ордена, за коей не предвидится никаких серьезных последствий. Мысли мои заняты были лишь тем, кому же надлежит мне довериться, если вообще надлежит.
Но уже после вечерни мудрость Великого магистра сделалась очевидной. Созвали нас всех в дом капитула, где мы разместились на каменных скамьях, высеченных в его стенах, и рассуждали, с какими же делами сможем справиться, после того как нас покинуло столь много братьев. В одеждах моих имелись чернила, перо и бумага, ибо намеревался я возвратиться затем к своим обязанностям, но открытие, сделанное днем, столь сильно занимало мои мысли, что вряд ли я записал хотя бы две-три цифры. Я никак не мог решить, кому же мне следует открыться и следует ли вообще. Когда подходило к концу чтение первой главы устава ордена[111], дверь вдруг распахнулась. За ней стоял королевский бальи[112] Серра и Ренна, с ним целая толпа вооруженных людей.
— С чем пожаловали, добрый брат? — спросил келарь.
Будучи старшим из всей оставшейся братии, он, по уставу ордена, возложил на себя обязанности аббата.
— Я не брат ни тебе, ни кому другому из вас, — ответствовал бальи.
Я не знал его имени, но уже не раз встречал в обители. Было у него дородное лицо, с коего смотрели маленькие свиные глазки, и походил он не на чиновника, а на купца, решающего, какую же цену назначить за штуку ткани.
— Что же тогда значит это вторжение? — спросил келарь.
Бальи подал знак рукою, и пришедшие с ним вооруженные люди заполнили помещение и преградили все выходы оттуда, хотя, по правде говоря, единственная дверь вела в кладовую, о коей я уже упоминал.
— Именем Филиппа, Божьей милостью короля Франции, я приказываю вам оставаться здесь, ибо вы все арестованы, а ваше имущество конфисковано.
Послышался ропот негодования, а келарь сказал:
— Сие невозможно, ибо мы подчиняемся власти Церкви, а не законам слуги Божьего Филиппа.
Слова сии не произвели на бальи никакого действия. Он рассмеялся, издав звуки, более похожие на собачий лай, и развернул свиток, на коем висела королевская печать.
