В одном из соседних магазинов на той же улице Лэнг приобрел дешевый фотоаппарат со вспышкой, несколько кассет пленки и картонный чемодан для всех покупок. В крохотный багажник «Пежо» его удалось поместить не без труда.
Выехав из Тулузы, Лэнг направился на юг по узкому извилистому двухполосному шоссе ДИ-18, ведущему в город Лиму. Места, по которым он ехал, не походили ни на одно из тех, где ему приходилось бывать прежде. Среди зеленых холмов, словно гигантские кости, торчащие из-под земли, тут и там виднелись остроконечные белые скалы. Справа в туманной дымке вырисовывались Пиренеи, эфемерные, как сон.
Дорога была почти пуста. Тракторы попадались на ней куда чаще, чем автомобили. По сторонам дороги тянулись виноградники — каменистая почва предгорий как нельзя лучше подходила для выращивания лоз, — поля подсолнухов и табака, где сквозь почву только-только проклюнулись зеленые ростки. На склонах, будто клочки ваты, белели отары овец.
Чем дальше он ехал, тем чаще попадались руины, останки могучих некогда крепостей, выгоревших добела под тем же самым солнцем, которое семь веков тому назад согревало Пьетро. Мысль об этом почему-то пугала Лэнга так, словно ему предстояло совершить путешествие во времени.
Лиму остался позади. Согласно карте, которой в пункте проката предусмотрительно снабдили автомобиль, теперь до самого побережья не было ни одного населенного пункта, достаточно большого для того, чтобы называться городом. Неожиданно Лэнг оказался на краю глубокого ущелья, на дне которого сверкала вода. Неподалеку от реки краснели черепичные крыши деревень, которые, судя по карте, должны были именоваться Эсперанса и Кампань-сюр-Од. Первое название походило на испанское, и Лэнг вспомнил, что вплоть до одной из бесчисленных войн, кроивших и перекраивавших границы Европы на протяжении двух тысячелетий, эта часть Лангедока входила в состав Каталонии. Он как-то читал об этом.
Если даже указатель с названием Ренн-ле-Бен где-то и был, то Лэнг его просмотрел. Крошечная деревушка, куда он въехал, представляла собою всего лишь кучку оштукатуренных домов с черепичными крышами, которые сгрудились по обе стороны шоссе. Поселение оказалось настолько маленьким, что здесь не было не только собора, но и площади. Лэнгу пришлось резко сбавить скорость, потому что впереди оказался трактор. И тракторист, и его машина определенно знали лучшие дни.
Шлейф жирного дизельного дыма, тянувшийся за трактором, не помешал Лэнгу заметить долгожданный указатель со стрелкой и надписью «Hostellerie de Rennes-les-Bains»[114] и вовремя свернуть на проселочную дорогу, обрамленную цветущими деревьями. На пригорке стоял розовый дом. Согласно путеводителю в радиусе нескольких миль других гостиниц не было.
Перед тем как выйти из автомобиля, Лэнг вновь приклеил усы. За входной дверью оказался зал с полом, выложенным плитами известняка. Стены были обшиты панелями темного дерева, на уровне второго этажа проходила галерея. С потолка низко свисала простая люстра в форме тележного колеса. Прямо против входа стоял большой, типично крестьянский с виду, сосновый стол со старомодной медной лампой, учетной книгой в кожаном переплете и медным колокольчиком, начищенным до яркого блеска. Дневной свет падал слева, через арочный дверной проем, за которым оказалась маленькая сто-ловая с единственным окном, смотревшим на долину реки Од.
Лэнг поставил чемодан. В столовой женщина убирала со стола остатки, вероятно, того самого континентального ланча, о котором оповещал значок на вывеске гостиницы.
Увидев Рейлли, она удивилась.
— Oui?
Французским языком Лэнг владел не лучше, чем итальянским.
— Chambre? — вопросительно произнес он, желая узнать, найдется ли свободная комната.
Лэнг всегда изумлялся, если, попросив что-то по-французски, получал что-либо близкое к тому, что хотел. В Париже до недавней трагедии ему довелось побывать всего раз в жизни. Остановился он тогда в напыщенном «Бристоле» и как-то раз попытался, воспользовавшись англо-французским словарем и тщательно выговаривая неподдающиеся слова, попросить доставить ему в номер холодное питье. Через несколько минут его заказ исполнили, но получил он вовсе не напиток, а действительно очень холодную… замороженную рыбину. Случившееся укрепило его мнение как по поводу собственных способностей к языкам, так и насчет французов. Ни к одному, ни к другим он не испытывал особого уважения.
— Вы американец? — спросила женщина на прекрасном английском языке.
— Немец, — с подобающей лаконичностью ответил Лэнг.
Она вытерла руки передником, улыбнулась, как будто это различие ничего не значило, и продолжила все так же по-английски:
— Комната у нас есть. С таким же видом, как и здесь. — Она указала на окно за своей спиной.
Вернувшись в холл, женщина открыла большую книгу. Лэнг неохотно — а куда денешься? — вручил ей карту «Visa» и паспорт Шнеллера. Если повезет, сведения о нем в течение нескольких ближайших дней не дойдут до парижских компьютеров, а хозяйка не станет снимать деньги с карты, пока ему не придет время выписываться и расплачиваться. Рейлли показалось, что предъявленные документы чем-то разочаровали хозяйку. Прежде чем сделать ксерокопию карты, она записала номер паспорта в книгу.
Лэнг попытался вспомнить, когда в последний раз видел, чтобы с кредитной картой поступали таким старомодным способом, а не просто засовывали в электронный считыватель, и не успел. Женщина вернула ему документы, обернулась к доске с ключами, находившейся у нее за спиной, а затем отправилась вверх по лестнице. Лэнгу пришлось поторопиться, чтобы не отстать. Поднявшись на галерею, она открыла какую-то дверь и молча предложила ему войти. В комнате не было ничего примечательного, если не считать обещанного вида на Од. Описывая его, какой-нибудь журнал для путешественников не поскупился бы на эпитеты. К примеру, «река, змеящаяся между меловыми утесами и сверкающая под полуденным солнцем, словно россыпь бриллиантов».
Как только женщина ушла, Лэнг открыл чемодан и переоделся в новые джинсы и рубаху. «Мефисто» оказались еще удобнее, чем при примерке. Взял он и веревку — пропустил поясной ремень через моток и прицепил карабин к этому же ремню.
Рейлли запер комнату снаружи, задержался, выдернул из головы волосок и слюной наклеил его между дверью и косяком. Если у него будут посетители, хорошо бы узнать об этом.
Тамплиеры: гибель ордена
Повествование Пьетро Сицилийского. Перевод со средневековой латыни д-ра философии Найджела Вольффе.6
Места, куда везли нас наши тюремщики, мы достигли через шесть дней пути. Будь у меня больше сухих чернил и бумаги, где можно было бы записать все, повествование сие было бы преисполнено описаний жестокости и лишений, кои мы претерпели, но все это более неважно.
Мне ведомо лишь, что нас заточили в принадлежащем королю замке с двумя одинаковыми башнями. Он стоит над рекой, на высоком холме. Все братья помещены были в отдельные темницы, дабы не дать нам возможности сообщаться друг с другом. Доставшаяся мне камера находится ниже поверхности земли, так что я не могу утешаться дневным светом, а стены столь толсты, что я слышу лишь, как грызуны шуршат в соломе, которая составляет всю мою мебель. Вода и сырая слизь капают со стен, пахнет здесь гнилью и тленом.
Раз в день тюремщик просовывает под дверь лоток с объедками, какие хороший хозяин и свиньям не даст. Ни ложки, ни ножа нет, так что сначала приходится мне отгонять от своей еды крыс, а потом пособачьи грызть отвоеванное. На четвертый день за-ключения догадался я возблагодарить Бога за тот хлеб насущный, который Он, хоть и скудно, однако же дает мне.
При аресте нам не позволили взять с собою ничего, не считая того, что было на каждом из нас. Не окажись при мне письменных принадлежностей, коими намеревался я воспользоваться, дабы приступить к своим обязанностям после вечерней трапезы, то был бы я лишен возможности делать записи о последовавших событиях.
На первое же утро по прибытии меня приволокли в просторную комнату и поставили пред возвышением, где восседал муж, о котором сообщили мне, что он помощник великого инквизитора Парижа. Он зачитал мне обвинения, схожие с теми, что я слышал от бальи. Я ответствовал, что не виновен, после чего меня подвели к входу в соседнюю комнату, откуда доносились крики и стоны.
Я предположил, что там должны были подвергнуть меня пыткам, дабы признал я истинность напраслины, возведенной против братьев Храма. Посейчас не знаю, что было хуже: ожидать, слушая крики других истязаемых, или самому переносить мучения.
Я хотел молить Бога даровать мне силу, чтобы вытерпеть все, что меня ожидало. Увы, знание, обретенное в той проклятой пещере, отнимало все мое стремление к молитве, ибо не знал я, кому ее возносить.
